МАЙЯ ПЕШКОВА: Не так давно в первопрестольную приезжал известный славист, почетный профессор Женевского университета Жорж Нива. Профессору был вручен специальный приз Литературного конкурса «Русская премия» за преданность российской культуре, за многолетние публикации по истории и современному состоянию литературы, за многолетний диалог между Россией и Западом. В рамках этого визита прошла презентация книги профессора Нива «Александр Солженицын: борец и писатель». Сегодня не об этом. Как и обещала, в мае прозвучат продолжения воспоминаний господина Нива о Ефиме Григорьевиче Эткинде. В чем Вы сходились и в чем Вы расходились с Ефимом Григорьевичем Эткиндом? ЖОРЖ НИВА: Ну, во-первых, Ефима Григорьевича я очень любил, потому что он был великий ум. Интеллектуальный человек. Он был очень щедр. Бывают интеллектуалы, которые все для себя хранят, которые вам не дадут больше, чем свою книгу. Вот тебе моя книга, мои идеи тут. Или у них мало добавочных идей, или они их держат впрок как запас для следующей книги. Вот этого абсолютно не было у Ефима Григорьевича. Он раздавал все, и сразу же мне это очень понравилось. Потом мы подружились. Он основал школу поэтического перевода в Ленинграде. Мой спор с ним состоял в том, что он не видел, не ощущал, как мне казалось, поэтическую температуру французской речи, если хотите. Потому, что наши языки очень отличаются, что очень чувствовал Пушкин. Когда он пишет о Россини, он не очень любит Россини, он понимает, что это очень узкая лексика, очень экономная поэтика и он, по-видимому, не совсем понял Россина, и что драгоценность этих малых алмазов россиновских, односложных слов, которые содержат очень много света, ну, например, в трагедии «Федра». Это с точки зрения поэзии рифма, на примере еще Панов. Все рифмы уже использованы тысячи раз, и от них становится скучно. Не произошло то возобновление, что произошло с рифмой, ну, уже с Блоком, но с Анной Ахматовой, но еще больше с Мариной Цветаевой. Есть просто сногсшибательные рифмы у Иосифа Бродского и у всех поэтов, даже у самых классических – Александра Кушнера, Евгения Рейна. Этого нет. И быть не может из-за языка, не смотря на какие-то юмористические пробы Рокмо или Кокто, Жак Кокто. Поэтому решение проблемы должно быть другое. Ефим Григорьевич не соглашался с этим. Он все придерживался для французского поэтического перевода правил, что ты должен соблюдать ритмику, рифмику, строфику. Да, можно. Но если растраты семантические будут слишком огромными, что получится? Получится нечто серое, бледное, безжизненное. И поэтому я с ним спорил, пробовал ему показать, что написал свои 5 великих од поэт Поль Клодель без рифм. Он говорил: да, да. Это верлибр. А по-русски «верлибр» — это нечто федеративное. М. ПЕШКОВА: Белый стих. Ж. НИВА: Верлибр. Белый стих. Они есть, но это все-таки 2-й ранг. А я ему доказывал, что наоборот, тут это 1-й ранг, 1-й ряд, и что ничего нет более величественного, чем эти 5 од и театр, потом описанный Полем Клоделем. Он написал книгу одну «Искусство в кризисе». Это про поэтические переводы, про французский поэтический перевод, что мы перестали переводить, как следует после 16-го века. То есть после поколения Арон Саар, Баиф, дю Белле, Понтюс дё Тияр и Агри Подобенере. И где-то он был прав, потому что тогда французский язык бытийствовал во всю, во все стороны немножко как русский язык. И это дало таких поэтов как Ронсар, удивительный своими масштабами. Я всегда с большим удовольствием перечитываю Ронсара. И это дало Рабле прозой, и в философии это дало Монтеня. Плюс несколько удивительных поэтов. Но потом 17-й век. Потом наш классицизм. И тут ничего не поделаешь. Этот классицизм изменил суть дела. Не так резко, как иногда думают, но все-таки изменил. Это Колнэ, Россин, Болё, кардинал де Рец, наш моралисты очень саркастические, которые убивают одним словом. И их очень любил Ницше. В упрек немецкой философии вот эти французские моралисты. Они сжаты и гораздо лучше вас, канты, мыслят. Во всяком случае в 20-м веке и сейчас переводят по-другому. И есть такой момент нашего спора, когда французский поэт Пьер-Жан Жув опубликовал сонеты Шекспира в своей переводе прозой. И Ефим Григорьевич был в ужасе. Что это такое? А я ему говорил: «А, ну, Ефим имей в виду, что если бы Пьер-Жан Жув хотел рифмовать, то он может рифмовать сию минуту. Это не проблема для него. Проблема для него, что для того, чтобы передавать прециозность, изящество этих сонетов, он предпочитает тесноту смысла, в той тесноте, которую Юрий Тонианов называл теснота стихового ряда». Это был спор без окончательного решения, без победы, но интересны споры именно такого типа. М. ПЕШКОВА: Итак, Вы поступили к Пьеру Паскалю. Ж. НИВА: Я тогда очень увлекался английской литературой. Я был англицистом. И я был несколько раз в одном лондонском колледже, гимназии вернее. Я закончил английское отделение, но профессора для меня были нудными, неинтересными. Я заглянул в соседний департамент. Там был Пьер Паскаль. Я уже кое-что знал по-русски из-за Георгия Георгиевича. И при Пьере Паскале я понял, что скорее вот это метр, учитель. Он выглядел как сфинкс, сверкал, всегда улыбался. Трудно было догадаться, какая на самом деле биография за ним, биография очень сложная. Он закончил высшую нормальную школу как и я, скорее я как и он закончил. Поступил в 10-м году, попросился в Россию, попал в Санкт-Петербург. Тогда был 1-й французский институт, который закрыли большевики потом. Т он написал дипломную работу о петербургских вечерах де Местр, Жозеф де Местр. Потом он мне рассказывал, как он захотел посмотреть родину Гоголя. Он купил билет до Одессы. Без визы, виза не нужна была. Просто так приплыл, посмотрел Одессу, Киев, Лавру, и поехал посмотреть Нежин из-за гимназии, лицея, где учился Николай Васильевич. И там узнал, что есть христианская община недалеко такого Неплюева, побыл там несколько дней. Это ему очень понравилось, потому что он был католиком-социалистом, немножко как, скажем, 1-й Достоевский, который был фуеристом и верующим православным. Очень ему все нравилось, но война. Конечно, он должен был служить, он был ранен на фронте в Мраморном море. Так как он знал по-русски, один аббат его порекомендовал президенту совета министров Клемансо, который его отправил. Он оказался в ставке, и он получил орден от Николая II, между прочим, как военный атташе. Он описывал мне эту сцену, что император был настолько застенчив, что становилось неудобно от того, что ему так неудобно. Он прицепил медаль каждому из этих пяти офицеров-союзников, не сказал ни слова и ушел. Потом революция. Пьер Паскаль, его отправляли для пропаганды и для союза на фронт, и в особенности к морякам, там, где бунтовали солдаты или моряки, которые больше попросту не хотели воевать. И Пьер Паскаль мне говорил: «Мне давали аргументы, что я должен им сказать. Но я тоже слушал их, и мне казалось, что они правы». Я ему говорю: «Тогда Петр Карлович, — так я его звал, — Вы были плохим французским пропагандистом». Да, безусловно. Очень плохим. Потом его отправили в Сибирь поискать бывших чехословацких легионеров. Нашел. Он вернулся с одним молодым русским солдатом, который был его – как это? – его ординарцем. И когда он зашел в поезд посла французского. Это было в Вологде, в то время когда союзники и, так сказать, покинули Москву и жили в своих поездах в Вологде, тогда посол, по-моему, его звали Нурназ, ему сказал: «Паскаль, я не хочу ни одного русского в моем поезде». Паскаль обиделся и решил, что он останется в России. То есть он принял решение… Как Вам сказать? Предавать, потому что он был офицером. Он должен был вернуться через Архангельск по приказанию. А он вернулся через 17 лет. Он стал большевиком. Он основал группу французских большевиков в Москве. Их было 5-6. Всякие были темные истории в этой группе. Он стал секретарем Чичерина. Вот знал Ленина, Крупскую. М. ПЕШКОВА: Известный славист, историк литературы, почетный профессор многих европейских университетов Жорж Нива в продолжении воспоминаний о Ефиме Григорьевиче Эткинде, о фантастической судьбе профессора Сорбонны, о Пьере Паскале, а также в юбилейный год об Анне Ахматовой. Об этом обо всем на «Эхо Москвы» у Пешковой в «Непрошедшем времени». Ж. НИВА: Он был счастлив вот в чем. Ему одно время показалось, что совершаются деяния апостолов, что эти протоапостольские времена, где все было для общины, где не было частной собственности, где ученики Христа все друг другу давали, что это повторяется. То есть он был коммунистом из-за Евангелия и в особенности из-за деяний апостолов. Когда он увидел, что пайки становятся разными для министра, народного комиссара и для уборщицы, сомнения в нем родились, и они росли, росли. И он считал, что они предают революцию. Потом он узнал о завещании Ленина, об этом тексте против Сталина. Он послал это во Францию своему другу Борису Суварин. Борис Суварин основал коммунистическую партию во Франции, то есть отколол ее от социально-демократической партии. Через год Суварин был исключен из нее. То есть это, я думаю, рекорд своего рода. И когда я познакомился с профессором Паскалем, я всего этого не знал. Не знал, как он вернулся в марте 1933 года, но уже начинал кое-что подозревать. И он меня звал на свои именины святого Петра и Павла 28 июня. И там были все его бывшие товарищи по большевистским временам: Суварин, Лазаревич и еще другие. Это была странная коммуна бывших. Пьер Паскаль как и был католиком, он так и остался католиком, но католик, который ходил на мессу каждый день, а не каждое воскресенье, и к тому же даже когда он был коммунистом здесь в Москве. Так что его позвали на товарищеский суд в 19-м или в 20-м году, надо было проверить. Там была Стасова. Там был Бухарин. И еще третий, я забыл кто. Это был суд над товарищем Паскалем. Нам сказали, что Вы ходите в церковь, и нам хотелось бы узнавать от Вас, как это связывается с Вашими партийными идеями. Он сказал очень просто, он улыбнулся вот этой хорошо нам всем его ученикам знакомой улыбкой сфинкса: «Очень легко. Что касается экономики, я ученик Маркса, — и он развивает это. – А что касается философии, я считаю, что его философия очень низшая, и я ученик Фомы Аквинского». Наверное, Стасова не знала еще про блаженного Фому Аквинского. Может быть, Бухарин знал побольше. Но они, наверное, решили, что он чокнутый, не опасный. Но, тем не менее, через какое-то время его уволили. Петиков его спас, взял его в институт Маркса, Энгельса, Ленина разбирать архив Гракха Бабефа, который Луначарский только что приобрел, я думаю, в Париже. Он разбирал, но попал на другой архив одного специалиста по 17-му веку и попал на протопопа Аввкума, увлекся Аввакумом. Его главная книга – это книга о начале раскола и о протопопе Аввакуме. Он переводил житие Аввакума на французский замечательным языком, языком 17-го века нашего. Вот каков был Пьер Паскаль. Преподавал он русскую литературу с особой точки зрения. Например, Пушкина он никогда не преподавал. Не любил. Не любил потому, что вот эта для него эта liberta, вольнодумец, прежде всего. Он ему не прощал «Гаврилиаду». То есть он был суровее даже, чем Николай I, можно сказать. Во всяком случае не слушал ни одного курса о Пушкине в то время, как он преподавал Крылова, Грибоедова, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Мельникова-Печерского. Вот его любимые… Немножко Блок. Да, «Двенадцать». Но символизма… Это была недостаточно настоящая Русь. Вот то, что он любил, когда он любил Крылова и Лескова. Вот каков был профессор Паскаль. М. ПЕШКОВА: А какова его личная судьба? У него была семья? Ж. НИВА: Судьба, что он вернулся из Советского Союза в самую последнюю, можно сказать, удобную минуту в 33-м году, потому что если бы он остался до убийства Кирова, бывший большевик, иностранец, католик, все понимают, что с ним было бы. Он вернулся, говорят, благодаря Эдуару Риву, который был тогда председателем совета министров, но я не знаю, верно ли это или нет. Конечно, он не мог сразу же и устраиваться, потому что надо было все-таки решать все эти судебные проблемы, он все-таки не последовал приказаниям, и не мог поступить на службу государства. Ну, наконец, все решилось, и он стал профессором в Школе восточных живых языков. Потом я его застал, он был профессором в Сорбонне. Он много переводил тоже. Переводил Достоевского, не целиком, но переводил «Преступление и наказание» и «Идиота». М. ПЕШКОВА: Видимо, был очень талантливый человек. А что он написал про протопопа Аввакума? Ж. НИВА: Ну, книгу. Это очень ученая книга, потому что он копался в архивах исторических, филологических и в архивах арестованных книг. Что может быть интереснее всего, что он сравнивал и сравнивает в своем длинном и интереснейшем предисловии идеи основателя раскола протопопа Аввакуму с идеями янсенистов, не самого Янсения, который был голландец. Идеи его ходили по всему 17-му веку. Скажем, это некий вид августинизма. Пропитанны янсенизмом были все наши французские классики, в особенности Россин, хотя он это скрывает, историю. И вот Пор-Руайяль. Он сравнивает раскол с Пор-Руайяль, с идеями месье Пор-Руайяль, господа Пор-Руайяль, то есть вокруг аббатства Пол Пор-Руайяль, аббатства, которое было полностью уничтожено по приказанию Людовика XIV, который справлялся с ересью довольно основательным образом. И это интересная идея. Наверное, неверная все-таки, потому что Пор-Руайяль – это богословский… очень богатое богословское учение. Это скорее о предназначении идеи Августина, скажем, некий смягченный вид кальвинизма, очень далеко от богословия Аввакума, который был не очень богослов, а как мне кажется, скорее поэт веры. И в этом смысле тот факт, что Паскаль так прекрасно, стилистически прекрасно переводил житие протопопа – это самое лучшее, что он мог сделать. Но эта его книга, она осталась, она читается сегодня, потому что она не устарела с академической точки зрения. М. ПЕШКОВА: Когда я была в гостях у господина Като, он мне говорил о том, что он собирается издать какие-то еще труды Паскаля, которые до сих пор не изданы. Ж. НИВА: То есть мы с ним издавали 4 тома дневника Пьера Паскаля. М. ПЕШКОВА: Такие в желтой обложке мягкой? Ж. НИВА: Да, и… Впрочем у меня есть рукопись одного из этих томов, и он не хотел сделать именно академического издания без примечаний, зато он дополнял, потому что это был дневник, написанный карандашом, очень мелким почерком, чтобы легче было бы скрывать его, прятать в тех местах, где он жил в Москве, простите, это была гостиница «Малый Париж» и другие места. И надо было разбирать. Потом он увидел после того, как все было расшифровано, что есть большие пробелы. И он заполнял эти пробелы. Но мы указали другим шрифтом. Это курсивом печатается. Так что то, что нормальным шрифтом – это абсолютно без всякого изменения, то, что он записывал в этих маленьких-маленьких записных книжках. Остальное… или он себя немножко исправляет, добавляет, дает какой-то общий комментарий. Получается очень интересно. Вот этот двойной взгляд. Но после 27-го года еще были записи, и племянник Пьера Паскаля не хотел этого издавать. «Ляш Дом». Я был связан с «Ляш Дом». В общем, он это поручил исключительно Като, который готовил с помощью одной молодой дамы, историка, расшифровал и, так сказать, комментировал. Но это еще не вышло. Выйдет, я думаю. М. ПЕШКОВА: Все говорят, что, что? Блез Паскаль? Я говорю, да нет, это совсем другой человек. Ж. НИВА: Я одно время участвовал в большой конференции об Ахматовой. Это было в Нантерском университете. Мой текст они… Это о барочных аспектах в поэзии Анны Ахматовой и в особенности в поэме «Без героя», который я анализирую как барочную поэму, которую можно сравнивать с великими чешскими, например, барочными песнями о смерти, славной плеяде богемских барочных поэтов. Мой пляж, дом в Лозанне издали. Антология у этих поэтов. С Анной Андреевной у меня была маленькая переписка, потому что я был знаком с Сергеем Маковским. М. ПЕШКОВА: На Парнасе серебряного века, кстати говоря. Ж. НИВА: Да, он мне дал один свой текст о Гумилеве. Я переводил, сдавал и… Это включало переводы самого Гумилева и Ахматовой. Я послал это ей и получил ответ любопытный. Похвальный. Все, что сделали Вы хорошо, замечательно, в особенности переводы стихов. Все, что говорит Маковский – вранье. И я Вам более детально напишу. Но следующее письмо я не получил. Мое письмо включено в полное собрание переписки Анны Андреевны. Конечно, живя в Петербурге, в какой-то мере ты живешь в Петербурге Ахматовой, в особенности если ты живешь на Галерной. И я несколько раз преподавал Ахматову студентам. То есть мы вместе читали. Это очень трудно давать почувствовать всю суть этих стихов. Они настолько скупы, экономны, содержат следы фольклора, но очень скупо. Переводить это трудно. Вот я переводил пять неизданных стихотворений для одного сборника, который выйдет в Страсбурге. Так что вновь с большим интересом я боролся с этой словесной экономией, что есть в ее поэзии. М. ПЕШКОВА: Ах, Жорж Дантес убил поэта! И проклят был в веках за это. А Жорж Нива поэтам друг – известно мне из первых рук. Это из стихов Булата Окуджавы, адресованных господину Нива. Известный славист, профессор многих европейских университетов Жорж Нива делился воспоминаниями и раздумьями со слушателями «Эха Москвы» в программе «Непрошедшее время». Звукорежиссер – Алексей Нарышкин. Я Майя Пешкова.

Ссылка на источник