Майя Пешкова ― Я вновь в Эрмитаже в кабинете генерального директора Михаила Борисовича Пиотровского. Нет, не о книге «Мой Эрмитаж» нынче пойдет речь, а о проходящей выставке дамы-архитектора Захи Хадид, кого величают гениальной, бескомпромиссной и многогранной. 2004 год. Заха Хадид стала 1-й женщиной-архитектором, удостоенной главной архитектурной награды мира – Притцкеровской премии. Госпожа Хадид удостоена также титула дамы-командора Ордена Британской империи, что соответствует рыцарскому званию и позволяет использовать перед именем приставку «дама». В 11 лет Заха знала, кем хочет быть. В 22 покинула родину, Ирак, чтобы учиться в Лондоне. Путь к славе не был усеян розами. 97-й год. Построено здание музея Гуггенхейма в Бильбао. По-настоящему идеи Захи становятся востребованными в 98-м, когда построен Центр современного искусства Розенталя в Цинциннати. О Захе Хадид рассказывает директор Эрмитажа Михаил Пиотровский. И так как эта выставка проходит сейчас в Эрмитаже, архитектурная выставка в рамках проекта «Архитектура». Проект «Архитектура» является одним из компонентов отдела современного искусства. Михаил Пиотровский ― Совсем архитектура – это как важный компонент и просто деятельности Эрмитажа. Мы музей архитектуры. Каждое здание – это шедевр определенного этапа развития архитектуры русской и европейской от Растрелли до Кленце. Мы считаем, что мы учим хорошему вкусу в архитектуре, в частности выставками. Вот это очень важная вещь – архитектурные выставки. Они у нас довольно часто проходят. Они разные. Ведь у Эрмитажа одна из величайших коллекций архитектурной графики. Мы не раз делали именно выставки архитектурной графики от наших великих архитекторов и прочих. Мы делали несколько выставок частных коллекций архитектурной графики. Мы сейчас обсуждаем несколько выставок архитектурной графики. У нас замечательная история коллекций Пиранези. Это уже, так сказать, – как бы сказать? – это развалины философские. Тоже архитектура. Это вышла книга Аркадия Ипполитова «Пиранези». Но главное само по себе у нас была как раз… Те же Аркадий и его коллеги делали замечательную выставку, посвященную Пиранези, именно показывающую нашу эрмитажную коллекцию. Так что вот в этом таком контексте и вырастают выставки современных художников. Они не столько часть современного искусства, сколько часть эрмитажного интереса к архитектуре. Ну, и, наверное, петербургский интерес, потому что мы город архитектуры. И без архитектуры это совсем не то. Поэтому это такая больная вещь для Петербурга – архитектура. И поэтому выставки архитектурные в Петербурге – это такая особая штука. На них говорят всегда люди: «Вот если бы архитекторы бы учились, воспитывали свой вкус на том, что показывает Эрмитаж». Это о наших архитекторах. А кроме того мы работаем, у нас много знакомых друзей, современных архитекторов, и в частности один из величайших архитекторов современности Рем Колхас, наш почти, как я называю, придворный архитектор. Мы с ним много работали. Работали в Лас-Вегасе. Работали над специальным проектом таким музеологическим эрмитажным «20-14″ — мастер план того, как развиваться дальше Эрмитажу. Его компании и его ателье делали проект-эскиз, проект нашей реставрации в малом Эрмитаже. Они же делают нам проект публичной библиотеки Эрмитажа в старой деревне. То есть мы очень архитектурное учреждение – Эрмитаж. И вот в рамках этого есть выставка Захи Хадид. Это величайший архитектор современности, один из 3-4-х самых великих, ну, можно сказать, самых модных. Архитектура, она неотличима, неразделима от модности, популярности, денег и всего остального. Это все очень такое дорогое искусство. Заха – при этом это еще и женщина, и женщина арабских кровей. И вот она стала одним из самых модных архитекторов в мире притом, что она начинала, довольно долго была архитектором таким бумажным. То есть ее проекты все восхвалялись, но не строились. Сейчас она строит очень много. И вот ее мы выбрали как 2-ю архитектурную выставку Эрмитажа. Предыдущая была Сантьяго Калатрава, тоже удивительный скульптор с таким прекраснейшим видением создания таких новых миров, которые отлично уживаются с нашими старыми мирами. Один его проект остался у нас. Он его подарил. Этот проект как бы достройки одного из соборов в Нью-Йорке. Да? Такой современный, правда, неосуществленный. Он построил мост в Венеции. Кстати, в Венеции сделают мост. Этот мост уживается прекрасно с венецианскими мостами. Здесь вот такая связь времен. И в этом контексте и Заха Хадид, у нас с Эрмитажем с ней очень теплые отношения. И она получала Притцкеровскую премию здесь в Эрмитаже. Притцкеровская премия – это высшая архитектурная премия в мире. Необыкновенно престижно. Все великие архитекторы ее имеют. И когда Захе вручали премию, то тогда решили, что это сделать надо в Петербурге. Мы сделали это в Петербурге, в эрмитажном театре. Можно сказать, 1-й раз было в театре. Так что люди сидели и в театре, и на сцене. Столько было народу, съехалось со всего мира. Мы вручали ей Притцкеровскую премию. Она это очень помнит. И тогда же мы, в общем, говорили о том, что надо сделать какую-нибудь ее выставку. Познакомились мы с ней тоже очень романтично. Нас познакомил Том Кренц. И мы были у него дома в тот вечер. И мы ночью сидели на крыше дома, где жил Том Кренц, и любовались башнями-близнецами в Нью-Йорке. И было это в ночь 10 сентября. То есть это было буквально в вечер до всей этой истории. Потом мы разошлись. А на утро вот мы должны были с Томом лететь в Лас-Вегас, там как раз строился Эрмитаж-Гуггенхейм. И вот налет, и, так сказать, выйдя на улицу, мы все это видим. А мы тогда с ней обсуждали и объясняли там иракско-палистинскую проблему, поскольку она из Ирака, она мусульманка, высочайшей культуры женщина, при этом так всегда видно, что это арабская женщина. Знаете, такое сочетание: элегантная дива и виден в ней такой восток. Говорят, что у нее очень сложный характер. Я этого не заметил. Там мы как раз потом встречались. Она участвовала в конкурсах, в частности в Вильнюсе я был членом жюри. Ну, мы много после этого встречались. И перед самой этой выставкой я ездил специально, чтобы договориться о том, что эту выставку надо таки сделать сейчас, быстро, скорее. Она блестяще говорит. Ну, архитекторы вообще все очень хорошо говорят, поскольку им нужно продать товар заказчику, то архитектор всегда очень красиво рассказывает о своих проектах. Помню, на архитектурном конгрессе в Стамбуле как раз был на ее лекции там. Это, конечно, и лекция была фантастическая, и публика. Молодые люди просто слушали, разинув рот, ну, плюс еще молодые девушки, конечно. Женщина, ставшая супер архитектором – это, ну, таких больше нет. Ну, нет, одна-две еще есть. Но вот таких как Заха нет. А выставка получилась замечательно хорошая. Она в Белоколонном зале Зимнего дворца. Ее было очень сложно в этот зал… Этот зал, вообще он такой хитрый. Он улучшает каждую вещь примерно в 2 раза качество, но иногда может в два раза и скинуть это качество, если не вписался в обстановку. Эта выставка вписалась. Ее готовили дизайнеры Захи и сама она. У нее большое количество людей работает. Кстати, надо сказать, что она приехала на открытие, она привезла с собой своих ребят, с которыми она работает. И вот когда прием, все хорошо, а потом в конце она сказала: «А теперь я пойду к своим». И вот там они остались. Их человек 50. Они уже сидели, беседовали, и уже никто был не нужен. На самом деле это очень схема взаимоотношений вот этого мастера и подчиненных, которые, в общем-то, руки которых делают и рисуют все то, что… М. Пешкова ― Простите, а она живет в Лондоне? М. Пиотровский ― Она живет в Лондоне. У нее и мастерская, и квартира в Лондоне. Да и сама выставка, выставка, она очень насыщена в Белоколонном зале. Сначала была идея сделать это по всему Эрмитажу, но не получалось финансово. Она насыщена. Там какие-то переходящие одни в другое архитектурные пространства. Некоторых это сразу ошеломляет, потому что нужно вообще немножко понимать в архитектуре, чтобы все это воспринимать. Потому, что там модели, там замечательные примеры того, как рождается идея. Вот там, например, целая серия разных рисунков и рельефных моделей того, как рождался ее музей современного искусства в Риме – одно из таких ее шедевров. И многое другое. То есть понять можно очень хорошо кухню развития идеи, ее зданий. А потом эти здания переходят в прикладное искусство. Она делает сейчас и вазы, и автомобили, и туфли, и разные другие аксессуары. Это выход в прикладное искусство, который с одной стороны, понятно, рожден капиталистическим миром, а с другой стороны это такое нормальное развитие деятельности всякого художника, архитектора. Ну, не каждого. Но это, в общем, естественное развитие. Все ее архитектурные произведения, они как бы скульптуры. Их и воспринимать можно как скульптуру. Они безумно красивы. Это такие волны. Это такие дельфины. Это вот поверхность измененная, такая космическая, фантастическая поверхность стен, которые сами по себе безумно красивы. Там можно дальше рассуждать. И некоторые рассуждают: «А удобно ли внутри таких вот параболических зданий жить, работать?» Ну, кому удобно, кому неудобно. В современной архитектуре вообще все неудобно. Это особый разговор. Хотя внутри ее зданий она очень хорошо умеет планировать. Она победила на конкурсе в Вильнюсе. Там музей так и не построен пока современного искусства. Но там было, всех поразило, что она сразу кроме… Все дали какие-то интересные фигуры снаружи, а у нее сразу была очень музеологически продуманная сама структура музея, хранилища, экспозиции, сотрудники, все такое. Потому, что там было бы очень удобно. Она сейчас завершила строительство офисного дома в Москве и частный дом один построила в Москве. Но вот офисный дом в Москве вот тоже построен, почти уже завершен. Такой довольно строгий, надо сказать, но немножко с выкрутасами. И надо сказать, что это почти сейчас один из немногих архитекторов, который сумел построить в Москве нормально по большому новые вещи и преодолеть все московско-российские, советские выкрутасы с запретами и особенностями нашей экономической жизни и всего остального. М. Пешкова ― Это здание вписалось в Москву или в Москве не так строго? М. Пиотровский ― В Москве много новых районов. Ну, в Москве строго, нестрого. В Москве может вообще… может все, что угодно и где угодно. Москва все проглотит. Такой город. Он на холмах. Ему там все равно. Поэтому это построено, разумеется, в новых районах. Не в центре Москвы построено. Так что туда не только вписалось, даже облагородила район. Я сейчас точно не помню, где это находится. У Захи одна вещь такая, она все время говорит, что она вдохновлялась Малевичем с супрематизмом, и что она продолжает традиции русского супрематизма. Вот там у меня стоит репродукция ее картинки. Это воспроизведение ее эскиза, который был когда-то студенческий. Она придумала такой мост через Темзу супрематический. Ну, известно, что она… и она потому была очень тронута и рада, что ей вручали Притцкеровскую премию в Санкт-Петербурге. Для нее Россия, русский супрематизм, конструктивизм – это для нее такое вот святое. Надо сказать, это ощущение святости в супрематизме и конструктивизме привел ей Рем Колхас, который был ее учителем одно время. Сейчас они такие вполне, так сказать, наравне соперники. Надо сказать, что это был Рем, кто первым сказал о том, так сказать, отметил, что ее вещи невозможно понимать, если не знаешь арабскую каллиграфию. И действительно вот эти такие волны, они прямо, они… Ничего у них нет, так сказать, как бы подражание чему-нибудь арабскому. Совсем другие пространства. Но вот эта каллиграфия, которая на самом деле, ну, это арабская каллиграфия – это значит буквы не только 2-мерные, они 3-мерные. Их надо воспринимать как 3-мерные. Вот в этом смысле ее можно понимать, зная арабскую каллиграфию, можно понимать и так. Ну, вот супрематизм. А это довольно экзотично звучит, потому что, честно говоря, на 1-й взгляд ничего общего между супрематизмом и ее вот этими волнами и дельфинами нет. Ну, супрематизм – это квадратики, кубики. Вот был однажды проект, один из проектов Мариинского театра супрематический был у Арата Исодзаки. Он шел 2-й после Перо, 2-й сцены Мариинского театра. Ну, потом все-все не состоялось. У Исодзаки прямо действительно были вот такие квадратики, кубики, супрематические очень хорошие. Жалко, что он тогда не победил. Может быть, смогли бы построить. То, что придумал Перо, не смогли построить. Так вот, значит, из супрематизма. Ну, вот тут нужно всегда серьезно подумать и действительно увидеть. Она на самом деле развила супрематизм. Да, вот из этих квадратиков, кубиков родились эти новые пространства, потому что супрематисты, конечно, создавали новые пространства. Они перекручивали существующие пространства. И вот это делает и она. Она как бы изнутри его выкручивает. Из этого получаются здания. Это действительно развитие этого супрематического принципа менять мир, создавать мир, создавать какой-то новый мир. В этом смысле она действительно продолжает. То есть этот разговор о супрематизме, он требует некоего такого размышления. И вот когда поразмышляешь, видишь, что, как получается, каким образом из того, что придумано ни один, развивается другой, что, может быть, вот на точке начальной и конечной кажется очень непохожим. А на самом деле это вот художник, архитектор, который властвует над пространством. Вот это то, что такое Заха Хадид. М. Пешкова ― Единственная дама-архитектор, лауреат Притцкеровской премии, чья выставка теперь в Эрмитаже, рассказывает на »Эхе Москвы» директор музея Михаил Пиотровский в программе «Эрмитаж. Непрошедшее время». М. Пиотровский ― Вот у меня тут лежала статья, может, «New York Times». По этой выставке была опубликована статья, и там как раз идут рассуждения вот про супрематизм, и вот как, значит, в России супрематизм убили, а вот Заха его, так сказать… и на Западе он нашел себе продолжение. На самом деле он нашел как и все продолжение на Западе. Во-вторых, в России его не сильно убили. И более того в России он нашел такой же выход как у нее. В России супрематизм создал гениальный супрематический фарфор, прикладное искусство. Это на самом деле то же самое, что… пришла и Заха. Она тоже вот этот, эти приемы требуют. Художнику нужно делать и малые вещи. И надо сказать, что супрематический фарфор советский, он, в общем, как бы тоже такой памятник супрематизма. Он явно… Нельзя говорить, что он совсем в России погиб. Он там и сам Малевич стал делать вещи фигуративные. Но развитие было. Таким образом, ему несколько развитий. Ему вообще интересно посмотреть в мире все впечатления от того, что родилось из русского супрематизма, из Малевича. Будут, так кажется, очень разные вещи всякие. Заха Халид тоже, можно сказать, амазонка. Это действительно властная женщина, перед которой все вытягиваются. И подчиненные, и не подчиненные. Это действительно такой образ. Но вот это, конечно, не амазонки авангарда. Она такая мощная дама. Это царица. Царица, и по ней видно, что это, так сказать, Ближний там Восток, это Сирия. Это мощная Сирия, потому что это красиво. Мощь и красота этой царицы. М. Пешкова ― Я хотела узнать, а много ли пишут об этом архитекторе у нас в стране? Не планируются ли какие-нибудь монографии кроме того, что наверняка существует выставочный каталог? М. Пиотровский ― Есть о ней книги. О ней книг написано очень много вообще. И есть несколько русских книг, я сейчас не помню, но я держал в руках несколько русских книг. Она, в общем-то, очень знаменитая. Она классик архитектуры. И то, что мы ее привезли это не открытие для людей, знающих архитектуру. Это просто подарок тем, кто знает. Именно поэтому очень уместно, что там много такого материала, деталей, которые понимают только люди, которые понимают, не впервые просто вошли, проходя по залам Эрмитажа, уткнулись и… Это тоже красиво, но это для специалистов там очень много материалов. Ну, вот она известнейшая фигура, даже, может быть, некоторые считают, слишком известная. Но она заслуживает той известности. М. Пешкова ― Я безмерно благодарна за Палладио. Получилось так, что я сделала интервью с господином Ипполитовым. «Палладио в России» — та выставка, которая проходит у Самойленко. Да. И Вы простите меня, что я нарушила какую-то субординацию, когда приехал Ипполитов, и я его, что называется, схватила. М. Пиотровский ― Да никакую субординацию Вы не нарушили. М. Пешкова ― Неловко, что я не говорила об Эрмитаже. В Венеции ведь показывали выставку Палладио. М. Пиотровский ― И там, и там Эрмитаж участвует. Поэтому тут все, все… Мы участвуем и не только. Ну, во-первых, кураторы – это наши сотрудники эрмитажные, они специалисты и сделали выставку Палладио, потому что они держат в руках гравюры, работают в отделе гравюр, и это часть их профессии. Палладио – это часть их эрмитажной профессии. И Аркадий Ипполитов, и Василий Успенский. Это как раз хороший пример. Эрмитаж, он всюду. И вот Эрмитаж даже… мы давали там вещи. Я помню, даже я специально на гравюру одну «Вид Петербурга» давал специальное разрешение, потому что она уникальна, отправить. Но на самом деле это была выставка как бы организационно не наша, но делали не наши сотрудники. Это вот такой тип тоже эрмитажный. Эрмитаж не только там, где много Эрмитажа и картины. Если одна эрмитажная вещь, тоже Эрмитаж. Эрмитажные сотрудники, работающие в других местах. Это тоже существующая вещь, хотя не так часто. М. Пешкова ― Дальнейшие архитектурные выставки с какими именами они будут связаны? Я так понимаю, что это движение на восток теперь будет, да? М. Пиотровский ― Нет. Кроме имен. Это у нас разного типа выставки. Мы за именами не сильно гоняемся. У нас есть имена и не имена. У нас было несколько совершенно замечательных выставок вот такой нормальной обыкновенной архитектуры. У нас была выставка про архитектуру Тель-Авива. Никаких имен там нет, но там есть громадный опыт сохранения памятников баухаусовской архитектуры. У нас была прекрасная выставка голландской архитектуры, именно голландской вот такой послевоенной, почти социалистической архитектуры такой простой, упрощенной. И у нас вот через месяц-полтора будет выставка финской архитектуры, вот тоже такой утилитарной финской архитектуры. Вот это наш следующий шаг. Так что мы и той, и другой архитектуры. Это ведь такая организация жизни людей, а не просто скульптуры. М. Пешкова ― Музыка в камне. М. Пиотровский ― И не просто скульптуры. Ну, на счет музыки в камне, да, конечно. Но музыка, это уже из красоты получается, я думаю. А это организация пространства, поэтому вот такой архитектор как Рем Колхас, он нам очень важен как такой философ, который мыслит пространствами. И когда мы начинали работать с Ремом, всякие были проекты. Я ему говорил: «Рем, вот давай будем работать, найдем спонсоров. Все. Но вообще-то мне архитектура твоя не нужна, нам нужны идеи твои, мысли по поводу того, каким может быть музей традиционный в новом мире». И вот всякие такие прекрасные вещи получились. Ну, потом уже дошли, конечно, до архитектуры. Так что архитектор – это философ-мыслитель, который мыслящий пространством. Или особо сильный, они это пространство вообще выкручивают и меняют как Заха. Кто будет у нас следующие имена? Не знаю. Посмотрим. Разумеется, будет Рем уже, так сказать, можно. Мы несколько проектов завершили. А другие? Таких, в общем, много. Со всеми, слава Богу, так получилось, что я с большинством лично знаком. Мы часто встречаемся. Так что посмотрим, кто будет следующим. Посмотрим. Одно из самых ярких имен будет, конечно, через год. М. Пешкова ― Конечно, выставка Калатравы в свое время меня потрясла. Я ходила как зачарованная. И понимаю, что это архитектор не просто с мировым именем. Архитектор, который может изменить любое пространство. Меня потрясли его мосты. М. Пиотровский ― Но это его конек – мосты. Он же инженер, который стал архитектором. Конечно, он любит, он пространство меняет, он крутит им и так, и эдак. И в этом смысл архитектуры. И в этом, мне кажется, такая самонадеянность, конечно, архитектуры, потому что архитекторы все-таки всегда считают себя такими творцами. Они Демиурги. Но, правда, ничего не получается, когда они начинают строить или им не строят, или в результате строительства получается так, что все получается не совсем так, как они хотели. И очень редко когда на самом деле архитекторы получают здание, которое точно такое, как они хотели бы видеть до разных деталей. Но это уж как придется. Хотя они, конечно… Авторский надзор существует, и они стараются за этим следить. В Москве вообще вещь замечательная и смысл великий. Да? Эти соединяют, вот они разделяют и соединяют, и висят над водой. И что лучше соединяет мост или вода? Это неизвестно, потому что иногда река соединяет и без мостов лучше, просто переплывают. А иногда разделяет. Тут, в общем, всякие фокусы можно придумывать. М. Пешкова ― Я хотела спросить, как народ ходит в Главный штаб. Активно? М. Пиотровский ― Народ ходит. Ну, главное как посещаемость в Главном штабе выросла там в 5 раз по сравнению с прошлым, но она была небольшая. Не очень активно. Надо сказать, что есть такая иллюзия у некоторых людей, что если ты насоберешь полные залы Матиссов и Пикассо, то потоки туристов хлынут, и все будут… Ничего подобного. Потоки идут в Эрмитаж. И Вы видите, стоит в Эрмитаже громадная очередь. Главный штаб посещают хорошо, но несравнимо с Эрмитажем. И стоит в главную очередь через всю площадь. И им говорят: «Послушайте, вот там Пикассо, там Матисс». «Нет, — говорят, — нам нужна Екатерина». Пикассо и Матисс – это приложение, если они с Екатериной да. Если они без Екатерины, уже не так. Некоторые стоят по 3-4 часа. Ну, пытаемся объяснить. У нас есть билеты, можно купить. Там билет пройти туда, сюда. Но постепенно к этому надо всему приучать. Вот сейчас обсуждаем вопросы навигации. Всякий музей – это продукт культурный. Вот часто говорят сокровища. Нет сокровищ. Сокровища становятся сокровищами, когда это культурный продукт. Без этого, ну, я поменяю этикетку, и никто не придет смотреть на картину. Да? А нужен научный подход, строительство и музей должен быть такой, чтоб он привлекал людей. И мы сейчас над этим работаем, мы рассчитываем, что Главный штаб должно посещать примерно 2 миллиона человек. Сюда 3 помещается. Там будет помещаться 2 миллиона. Вот это нужно постепенно делать. Так делают все музеи. Ставится точка, предел вот как в Лувре. Лувр, был новый Лувр рассчитан на 5 миллионов. Сейчас у них много больше. И они должны делать новые входы и всякое другое. Вот у нас тут будет два миллиона, два миллиона будет постепенно. Сейчас пока еще можно очень хорошо, спокойно ходить и смотреть Матисса, музыку Матисса. А рядом нет толпы. Через 2 года будет толпа. Так что надо успевать смотреть, пока есть. Так что постепенно осваивается пространство, и оно становится таким городским пространством. Там кроме галереи открылся уже книжный магазин. Скоро откроется кафе. И все это, в общем, будет постепенным. Мы это каждый день считаем, но надо еще оценить время, когда там можно ходить без толпы. Вот там у нас галерея памяти Сергея Щукина и братьев Морозовых, она так называется. Там не только их коллекции. Там из разных источников. Вещи – это именно память и не их галерея. Иногда говорят: «А назовите там, почему именно этими?» Да потому, что просто в памяти жест. И, кстати говоря, Эрмитаж был 1-м из российских музеев, который стал на этикетках писать, что вещи происходят от Щукина и Морозова, а не просто они вообще откуда-то попали. Музей именно изобразительный искусств сделал такое значительно позже. М. Пешкова ― Понятно. М. Пиотровский ― И даже сейчас не везде это написано. Это важно, потому что коллекционеров надо помнить. По-моему, пока это можно и там ведь у нас… там же исторические залы. Это особенность Эрмитажа – история. Там же были министерства. У нас есть исторический кабинет, где сидел министр иностранных дел Нессельроде, а потом великий Горчаков. У нас там есть доска, она с улицы памяти Горчакова. Иностранных дел. У нас есть кабинет минстра финасов. И тоже, так сказать, такой мемориальный. Там есть место, где книги… цкого. Там есть доска. Там много, что происходило. Там по этим коридорам ходил Грибоедов. То есть не меньше, чем в зимнем дворце, так сказать, людей. И Пушкин занимался там. У нас как раз искусство модерна будет размещено в залах, бывших залах архива Министерства иностранных дел, где Пушкин занимался, там изучал историю Петра. И там действительно были все, все и многое. И где-то там сидел Тютчев цензором, там где-то сидел, мы примерно представляем. Он же был цензором в Министерстве иностранных дел одно время. По нему сделали целую книжку. Мы уже про Главный штаб сделали две книги. Я говорил Вам, по-моему, что одна вышла в »Thames and Hudson». Чисто архитектурная. Это единственный, можно сказать, русский архитектурный проект, где одному проекту, одному зданию целая большая книга посвящена. А 2-й тоже громадный, включая историю. Но история понятна там, все министры иностранных дел России, все министры финансов России и пошло, поехало. То есть тут у нас человеческая память в этих стенах совершенно громадная. Вот действительно эти министерства и ЧК, и все, что угодно. Так что тут большой простор для такой правильной фантазии, когда стены начинают тебе что-то такое говорить. М. Пешкова ― Мне кажется, это очень важный момент, потому что люди забывают, что и у стен есть память. М. Пиотровский ― Они не забывают. Они чувствуют. Они-то забывать ничего… ничего не знают. Они чувствуют. Вот люди, находящиеся здесь, в этом здании, в главном корпусе, они все, конечно, чувствуют все, что идет из стен. Там в Главном штабе посмотрим. Там много наслоений. Мы еще должны немножечко так поднаправить всю структуру экспозиции, чтобы люди ощущали, что вот там… как там за стеночкой ходит Горчаков. Или как там? Грибоедов куда-то прошмыгнул. М. Пешкова ― Я много лет мечтала увидеть, что в том пространстве, перед которым снят Михаил Барышников. На углу этот снимок, где Певческий мостик. М. Пиотровский ― Ну, этот угол вообще фантастический. Угол, а там такие комнатки замечательные. По преданию это, по-моему, не совсем… В одной из них и сидел Тютчев. М. Пешкова ― Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский о даме, единственном лауреате Притцкеровской премии, кого величают гением архитектуры, и немного о буднях музея в программе «Эрмитаж. Непрошедшее время». Передача 2-я.

Ссылка на источник