Майя Пешкова ― В столь длинной зимней локации только и делаю, что успеваю с упоением читать все приобретенное недавно на ярмарке «Non-fiction» ожидаемой, голосок, которой твердил: «Купи новую книжную полку», — где особняком будут непременно стоять книги почетного профессора еврейского университета в Иерусалиме, кого по праву считают самым авторитетным ахматоведом в мире, Романа Давидовича Тименчика. На стенде совместного издательства «Гешарим», Иерусалим, и »Мосты культуры», Москва, к Роману Тименчику стояла большая очередь. Поклонники хотели приобрести новую книгу «Ангелы. Люди. Вещи», куда вошли работы разных лет, некоторые из которых написаны в соавторстве и опубликованы в журналах, которые, к слову, сегодня не найти. Книга о некоторых самых знаменитых русских стихотворениях XX века, о забытых персонажах возрождения начала прошлого века, о местах ставшими мотивами русских стихов, Петербурге, Испании, Италии, Латвии, о телефоне и метрополитене, об отражение мировой живописи в стихах, о той бесконечно давней эпохе, которая, мы хотим верить, что она все-таки стала непрошедшим временем. После ярмарки «Non-fiction» встреча с профессором Романом Тименчиком. «Вид с гору Скопус» выходит в Иерусалимском еврейском университете, я так понимаю, что там публикуются труды сотрудников этого университета. Это так? Или я ошиблась? Роман Тименчик ― Да, это именно так. Это уже моя третья книга в этой серии. Серия собственно началась с моей книги, которая должна была называться «Вид с гору Скопус», но издатель попросил меня одолжить ему название для всей серии. Ему понравилось название. Ему понравилась идея такого взгляда на российские и другие дела с точки зрения Еврейского университета в Иерусалиме. Я тогда назвал книжку «Что вдруг», это было 7 лет тому назад, это была первая книга в этой серии. Теперь вышла у меня вот новая книжка «Ангелы. Люди. Вещи». 11-ая книга в этой серии. В ней появляются работы в основном сотрудников нашего Еврейского университета в Иерусалиме, но также и других сотрудничающих с нами преподавателей других израильских университетов. Они, книжки, посвящены иудаике в той мере, в которой она может заинтересовать русского читателя, когда она касается восточной Европы. В предпоследней, вот за несколько дней до моей книжки, в этой серии появилась книжка, первая публикация рукописи стариной крымской хроники об истории Крыма, которая вот увидела свет на русском языке с большим комментарием и так далее. Это вот наш коллега Голда Ахиезер. Здесь есть в этой серии работы, посвященные деятелям русской истории, русской культуры, которая связанна и с историей еврейской культуры, и с историей Израиля. Это книга Елены Толстой об Акиме Волынском, книга Владимира Хазана «Подробная биография Рутенберга», которого мы знаем и по российской истории и по истории с Гапоном, с временным правительством, и который является основателем электрической компании Израиля. И здесь есть работы нашего коллеги по Иерусалимскому университету, искусствоведа Игоря Аронова о Кандинском, об истоках Кандинского, сделанная на материале архива Василия Васильевича Кандинского. Есть книга о поэте Бялике, именно о его связях с русским символизмом, нашей коллеги из города Беэр-Шева Хамуталь Бар-Йосеф, израильской поэтессы и литературоведа. И так далее. Вот тут на обложке изображен именно вид с горы Скопус. Это фотография. Ее делал один из лучших израильских фотографов Михаил Левит. Мы с ним лазили на все самые высокие точки нашего университета на горе Скопус, на дозорной горе, и в те точки куда нам разрешала охрана лазить и куда не разрешала. Вот это он снял такой панорамический вид Иерусалима, который открывается с нашей горы. Это ведь гора Скопус, что в переводе означает именно »обзорная или дозорная гора», как говорилось у старых российских паломников, на нее полагалось взойти перед тем, как осматривать святые места Иерусалима по-отдельности, вот посмотреть с этой самой высокой точки города. Вот с нее и сделан этот снимок, который украшает все выпуски этой серии. Все 11 выпусков этой серии. А книга называется «Ангелы. Люди. Вещи», это название заимствовано из такой статьи Манифеста 1922 года, одного из деятелей, такой пост символисткой культуры. Статья, которая обозначала вот некоторый кризис, литературный кризис, начала 20-х годов. Вот закончилась эпоха так называемого Серебряного века. Закончился по ощущениям читателей расцвет поэзии символисткой и постсимволисткой. Начался переход к прозе. Как писал Борис Эйхенбаум в этом же году: «Муза колеблется, не уйти ли ей совсем?» Вот именно по причине того, что название это отсылает к такому кризисному, переломному моменту в истории русской культуры, я его и подхватил из этой забытой статьи. В аннотации к этой книге, которые составил редактор этой книги, замечательный историк Владимир Владимирович Нехотин, сказано, что в этой книге исследуются русская культура Серебряного века и его посмертные трансмутации. Вот это сказано элегантно и довольно точно. Да, здесь книга в основном посвящена русской культуре 10-х годов так называемого Серебряного века, ну, и некоторым ее отголоскам в последующей русской культуре и в эмигрантской культуре, где как бы пытались, тщились продлить Серебряный век иногда в культуре 50-60-х годов. Если так путешествовать по книге дальше, начиная с обложки, на которой изображен вид на Иерусалим, вид на Венецию, выполненный художницей Сусанной Чернобровой. Вид на Венецию, потому что в книге есть такой текст, который называется «Три этюда о русской стиховой венециане». Речь идет в основном о стихах начала XX века как о реальных путешествиях в Венецию, так и воображаемых, так сказать, книжных переживаниях Венеции, которые отложились в стихах. Поэтому вот Венеция на обложке. А так же в маленьком таком кружочке, в таком тондо, фрагмент картины Кранаха «Источник молодости», потому что одна из частей этой книги посвящена теме отражения мировой живописи в русской поэзии начала XX века. И есть одно стихотворение Сергея Боброва, посвященное этой знаменитой картине Кранаха, картине об утопии, о возможности омоложения, если окунуться в воды этого фонтана, источника юности. И как я пытаюсь показать в своем разборе этого стихотворения, оно пытается какие-то композиционные особенности этой картины претворить в стиховую ткань. Далее, если мы открываем, мы видим, что книга посвящена памяти Жени Тодеса. Это такой замечательный историк литературы, ушедший из жизни более года тому назад, самый старый друг и советчик, и знаете, читатель номер один. Всю мою жизнь мы 52 года дружили с ним с моего первого университетского курса. Когда Женя ушел был большой мемориальный блок его памяти посвященный из его неопубликованной книги о Мандельштаме. Я писал краткий некролог ему, который тоже вошел в эту книгу. Дальше, если позволите, мы продолжим путешествие по этой книге вот на фронтисписе это старинная открытка столетней давности, изображающая Ригу, Верманский парк – это место, которое знает каждый рижанин, и в котором и по сей день стоит, ну, немножко перестроенная эстрада, такая раковинная эстрада. Она по-разному вошла, эта эстрада, в историю русской культуры, потому что именно на ней, здесь, глядя на нее, на повешенное на нее полотно экрана Сергей Эйзенштейн увидел первый фильм в своей жизни, о чем он рассказывает в мемуарной книге. И еще в 1922 году, попав сюда из советской России, впервые уже при советской России выехав на Запад, Владислав Ходасевич написал свое замечательное стихотворение, тоже программное я бы сказал, «Большие флаги над эстрадой, Сидят пожарные, трубя», — и так далее. О чем рассказывается тоже в этой книге. В ней есть такая главка о латвийских топосах и локусах в русской поэзии преимущественно начала XX века. Топосы – это такие общие места, которые возникают в словесном тексте при назывании какой-то темы. Да? Вот те мотивы, которые обязательно сопутствуют какой-то теме. Вот когда касается темы Риги и рижского взморья, то будет уже начало века, уже идет обязательный набор таких клише, которые вот мне было интересно собирать и описывать. А локусы – это просто разные латвийские места, которые попали на перо русским поэтам. Рига, нынешний Даугавпилс, город Двинск или Динобург, рижское взморье и рижский штранд больше всего, пожалуй, из всей латышской территории воспеты в русской поэзии. Вот довольно подробно я пытаюсь обрисовать эту тему. Разумеется, и эта тема, как и все темы в этой книге, это все, я бы сказал, введение в тему, это начало темы. Ни про одну из публикаций этой книги я бы не сказал, что она закрывает тему. Знаете, есть такой сомнительный комплемент, что закрывает тему. Нет, темы, которые можно закрыть, ими не интересно заниматься. Хотя бывает исключения. В этой книге есть одна публикация, которая, я надеюсь, навсегда закрывает тему. Это история одной фальшивки изготовленной в 21-ом году по смерти Александра Блока. Довольно топорная имитация стихов Блока, решительно не похожая на стилистику Блока, которая, тем не менее, пользовалась успехом в эмигрантской печати, была перепечатана буквально на всех широтах, во всех эмигрантских газетах 21-22-го года и потом много раз всплывала, к сожалению. На протяжении полувека нет, нет, да кто-то и вспоминал об этих стихах именно как о стихотворном завещание Блока, как последнее, что написано его рукой и так далее. Вот в этой статье, которую мы написали с моим покойным соавтором замечательным историком эмигрантской литературы, краеведом, хорошим переводчиком, вообще многосторонне одаренным литератором, покойным Юрием Ивановичем Абызовом. Вот мы когда-то написали статью, в которой показали, кто тот автор этой фальшивки и какова его позднейшая судьба. Тут дело не только в атрибуции и в том, чтобы, так сказать, пригвоздить литературного проказника и мистификатора, а в том, чтобы показать, как важно нам изучать, учитывать, описывать, регистрировать вот ту зону истории литературы, которая относится к читательскому восприятию. Когда у читателя есть потребность в существовании каких-то текстов, есть читательское ожидание, есть читательский запрос, и он готов проглотить, поглотить, приять, растиражировать любую фальшивку. Проще говоря, не при какой погоде нельзя принять за переписываются. Все мы знаем силу читательского искажения текстов, когда читатель вчитывает то, что он хочет прочесть, он вчитывает в текст, но иногда, значит, это приводит к тому, что он согласен на любую фальшак, как принято говорить у художников, который идет ему на встречу. Что-то аналогичное сейчас я наблюдал, мне приходилось недавно об этом писать по поводу якобы стихов Ахматовой, которые такие резко крамольные, которых она не писала, но хочется от Ахматовой ожидать чего-нибудь такого, поэтому известным успехом эти довольно бесталанные, по-моему, подделки пользовались. М. Пешкова ― «Ангелы. Люди. Вещи. В ореоле стихов и друзей». Роман Тименчик, почетный профессор Иерусалимского еврейского университета, о своей новой книге самых знаменитых стихотворениях начала XX века и как отразилась в них эпоха. У Пешковой Майи в »Непрошедшем времени» на »Эхе Москвы». Р. Тименчик ― То же самое происходило и вот с этим стихотворением якобы Блока, длиннющим графоманским сочинением, которое до начала 70-х годов дожило, и которому поверили такие замечательные знатоки русской поэзии как профессор Бем, как профессор Струве и многие другие читатели не последнего разбора. Далее, значит, «Ангелы. Люди. Вещи» — это название книги. Подзаголовок «В ореоле стихов и друзей». Это из домашнего стихотворения, домашнего экспромта, новогоднего экспромта моего покойного товарища и соавтора. Наша совместная с ним статья полувековой давности здесь переопубликована. Здесь перецитирован некролог ему, который написали когда-то мы с Мариэттой Чудаковой и с Евгением Тодесом, которого я упоминал, когда, вот этот человек переводчик, литературовед Юрий Моисеевич Гельперин, когда он ушел из жизни, мы написали некролог, предисловии к его публикации в Тыняновском сборнике, и были процитировано вот это его стихотворение: «Мы посвищем еще, мы поездим На трамвае по берегу бездны, По мостам, что честны и железны, По бульварам хмельным и любезным. Мы промчимся вдоль берега бездны В ореоле стихов и друзей». «Вот в ореоле стихов и друзей» – это, в общем, придает немножко фактуры этой книге, потому что здесь очень много стихов. Иногда некоторые статьи, пожалуй, сводятся к такому просто демонстрации, ну, не очень известных, забытых, иногда впервые публикуемых стихотворений начала века. Ну, и много друзей, потому что многие статьи написаны мною в соавторстве как с покойными, вот ушедшими друзьями, так и к счастью живущими и продолжающими нас радовать своими новыми работами. А некоторые статьи были написаны как подношения друзьям к юбилею, так называемые фест-шрифты. Так что книга действительно представляет такое неполное, правда, но собрание друзей. Статья, которую мы написали когда-то с покойным Юрием Гельпериным, которая здесь напечатана, – это попытка дать портрет русского стихового сознания начала XX века на материале названий невышедших стиховых книг. Анонсированных, фигурировавших, знаете, на задней сторонке обложки в других книгах, но так никогда не увидевших света, во всяком случае, не увидевших света под этим названием. И вот этот такой маленький, такой маленький микрокосм названия, ономастический микрокосм, как мы пытались показать, дает представление вообще об основном ядре образности русской поэзии начала XX века. «Ангелы. Люди. Вещи» — это, ну, не просто, я бы сказал, для красного словца, это в общем, отражает состав книги. Значит, она состоит из трех основных разделов: ангелы, люди, точнее «люди и положение», — это цитата из знаменитого автобиографического очерка Пастернака – вещи и места. Ангелы – это «Ангелы на Венере». Это стихотворение Гумилева, одно из последних стихотворений Гумилева. Иногда такая читательская молва, опять-таки читательские ожидания, говорят о том, что это стихотворение написано им уже после арестов, заключений и так далее. Это не так, но это действительно одно из последних стихотворений Гумилева. И действительно оно входит в круг его предсмертных последних размышлений, мечтаний о поэзии и о жизни, мечтания о космических путешествиях. У него была, тогда же он писал, незаконченное стихотворение «Аэроплан». И я цитирую эти наброски в своей статье о нем. Это вот разбор стихотворения «На Венере» и разговор о том, как мечта о языке из одних гласных, которым говорят в гумилевском стихотворение ангелы на Венере: «О, ао», — и так далее, как она перекликается с утопическими идеями русских футуристов о будущем языке, то ли из одних гласных, то ли из одних согласных, ну, в общем, каком-то очищенном, идеальном, универсальном мировом языке. М. Пешкова ― А можно спросить, Роман Давидович? «А в час вечерний, в час заката», — это действительно последнее стихотворение Гумилева? Р. Тименчик ― Нет, на мой взгляд, простой ответ, простой ответ на этот вопрос: «Нет». А это никак не стихотворение Гумилева. А чье оно там существуют разные версии на счет авторства и на счет датировки. На мой взгляд, оно довольно позднего происхождения. Ну, этим надо как-то специально заниматься. И я отчасти этим занимаюсь в другой работе, которая вот тоже должна выйти в свет, в этой же серии, такая книжка об Иннокентии Анненском и Николае Гумилеве и там будет раздел об истории культа Гумилева. И там я упоминаю историю этого стихотворения, насколько она прослеживается по печатным источникам, по первым публикациям и так далее. Значит, я думаю, и ряд моих коллег-гумилеведов, профессионалов в этой сфере истории литературы считают, что это не гумилевское стихотворение, что это, как знаете, как сейчас молодежь любит говорить, что это ни разу не гумилевское стихотворение. Вот, считают они. А »Аэроплан» — действительно недописанное им стихотворение. Судя по бумагам, найденным после его ухода, бумагам, которые нашел Павел Лукницкий, первый биограф Гумилева, Гумилев намечал написать целый цикл, который назывался «Как летают поэты». Для него поэт, вообще, высшее предназначение поэта было такое как у орла в его стихотворении «Полет». Высшее воплощение поэзии – это полет, в том числе полет к другим мирам. Вот он очень любил… Альтер эго для него был Сирано де Бержерак всю его жизнь. И стихотворение «На далекой звезде Венере» должно было войти в цикл о поэтических полетах в беспредельную высь. Так случилось, что оно стало действительно последним по времени его стихотворением. Оно было добавлено в книжку, вышедшую уже посмертно в корректуре. Значит, раздел называется «Ангелы» и »В начале». «В начале» — это история о стихотворение Бориса Пастернака «Как были те выходы в степь хороши», стихотворение «Степь». В котором он, на мой взгляд, фонетически цитирует книгу, которая называется «В начале», на древнееврейском языке «Перешит». И вот все эти нанизанные рифмы на звуковой комплекс – запорошит, парашют и так далее, – что это вот, предположил я, отсылка к звучанию первых слов, ну, собственно, первых слов Священного писания. В начале сотворил Бог и так далее. Вот. А следующий раздел книги называется «Люди и положения». И здесь много внимания уделено таким совсем забытым и, я бы сказал, любопытным персонажам. Если искать что-то такое обобщающее в фигурах героев вот этих людей, этой части, самое главное, наверное, черта будет любопытность для историка. Один, это я уже упоминал, это вот поддельщик стихотворения Блока. Второй – это тоже в известном смысле мистификатор. Это человек, стихи которого мы знаем. Но мы не знаем подлинного автора их. Хотя скорее всего подлинный их автор Эдуард Багрицкий. Значит, это такой одесский человек Петр Ильич Стóрицин или Сторѝцин, это его псевдоним, взятый по имени персонажа пьесы Леонида Андреева, Петр Ильич Коган, которому друзья более умелые, талантливые, действительно одаренные стихотворцы и Багрицкий, и другие писали и дарили ему стихи, которые он издавал под своим именем. Он потом из Одессы переехал в Ленинград, умер в блокаду. О нем есть во многих воспоминаниях ленинградцев 30-х годов. Он был такой чудак. Он даже попал в большую литературу, в хорошую очень литературу, в качестве прототипа он появляется у Константина Вагинова в романе под фамилией Психачев. Он был таким газетным подёнщиком и театральный рецензент и так далее. Ему пытался помочь Виктор Шкловский, который писал о нем и несколько раз в связи с Бабелем упоминал его, потому что Петр Сторицин действительно был близок к Бабелю и подарил ему сюжет рассказа «Мой первый гонорар». Это вот история якобы произошедшая с Сторициным, которую записал на наше счастье своим языком. Потому что сам Сторицин писал не очень выразительно, что отчасти было причиной того, что его мемуарная книга, которая называлась «Мои американские горы», то есть имеются в виду все взлеты и падения его жизни, а там были и взлеты, были и падения. Она так и не увидела свет при его жизни, не смотря на вроде бы благожелательное отношение Горького, ну, и Шкловского, который до конца жизни Сторицина пытался ее пристроить. М. Пешкова ― Почетный профессор университета в Иерусалиме, автор многочисленных статей о русской литературе прошлого века Роман Тименчик, представлял на недавно прошедшей в Москве ярмарке «Non-fiction» последнюю из опубликованных своих книг. Сегодня и вы имели возможность услышать рассказ автора об этом издании. Продолжение следует. Вы слушали «Непрошедшее время» на »Эхе Москвы». Я Майя Пешкова. До встречи.

Ссылка на источник