К. Ларина ― Добрый день. Начинаем программу «Культурный шок». Сегодня она посвящена памяти Евгения Александровича Евтушенко. Здесь, в студии, у микрофона Ксения Ларина. Тему мы сегодня так решили обозвать: «Евтушенко — последний поэт оттепели». И здесь, в нашей студии… Сразу всех называю, кто присутствует на этой передаче. Актёр и режиссёр Вениамин Борисович Смехов. В. Смехов ― Здрасте. К. Ларина ― Главный редактор журнала «Театрал», журналист Валерий Яков. Валера, приветствую. В. Яков ― Добрый день. К. Ларина ― И поэт и журналист Олег Хлебников. Олег, приветствую вас, здравствуйте. О. Хлебников ― Здравствуйте. К. Ларина ― Вот такой у меня первый вопрос, уж коль мы от оттепели, точка отсчёта такая. Скажите, пожалуйста, на ваш взгляд, что эта эпоха оставила в самом характере Евтушенко? Можно ли вообще его называть поэтом оттепели, что он рождён именно там? И если да, то в чём это выражается? Кто попробует сказать об этом? В. Смехов ― Я — актёр оттепели. Можно я так о себе скажу грубо? К. Ларина ― Да, да. В. Смехов ― Это условность. И какое-то время бодали всех шестидесятников, когда произошла вторая репетиция оттепели по фамилии Перестройка. Теперь какое-то другое время. Короче, это разговор о словах. Наверное, Эренбурга «Оттепель» или Чухрай — это действительно был поворот. А ребята молодые… Мне кажется, это поворот (тут уже у прекрасного Олега Хлебникова спрошу) к футуризму, к тому, чем были… Помните? Каждый молод, молод, молод, В животе ужасный голод. Всё, что встретим на пути, Может в пищу нам идти. Это Бурлюк, родоначальник футуризма. Они были молоды. И эти были молоды. А моложе Евтушенко не было — кстати говоря, до самой смерти. Вот и вся оттепель. О. Хлебников ― Да, казалось, оттепель была, казалось, что на самом деле. «Но было вам разрешено немного больше, чем дано природой или всевышним». Это Межиров. То есть, конечно, оттепель была крайне короткой. И собственно, прежде всего Евтушенко это на себе и почувствовал, когда отбил телеграмму Брежневу в связи… К. Ларина ― С шестьдесят восьмым. О. Хлебников ― …с Чехословакией, с танками в Праге, и стихи эти написал. Да и его биография, автобиография, за которую он тоже пострадал. Но то, что конец пятидесятых — начало шестидесятых лет очень сильно повлияли на Евтушенко и вообще на всю их четвёрку, — это безусловно. Потому что вот этот глоток свободы — как он его вдохнул, так он у него в лёгких и остался до конца дней. Но он собственно позволял себе то, на что многие не решались, безусловно. К. Ларина ― Мне кажется, что они ещё и по интонации совпали очень — вот именно поэзия Евтушенко и вот тот самый период, период не только гласности и каких-то новых прав, а открытых эмоций. В. Смехов ― Ну, Фестиваль молодёжи и студентов. К. Ларина ― Да, открытая эмоция — она в нём существовала всю жизнь. О. Хлебников ― Вы знаете, в »Книге о рифме» Самойлова есть такая простая мысль, что когда нет доверии к поэзии и нет, соответственно, некоторых свобод, тогда и рифма звучная; а вот когда какие-то свободы проявляются, она вдруг может стать и неточной. И вот эта ассонансная рифмовка Евтушенко — она, в общем, совершенно соответствует тому воздуху. В. Яков ― Ну, он не только был поэтом оттепели, он им и остался. Потому что сейчас, когда мы чувствуем, вот как сегодня — вроде солнце и солнце, а такой холодок, что просто мама не горюй. Евтушенко снова оказался абсолютно актуальным. И он не мог мириться с тем, что у нас сейчас происходит: ни с нашими войнами, ни с тем кольцом врагов, которым мы себя окружили. И он всё время пытался это кольцо прорвать. И даже эта его поездка по стране, когда он за 30 дней дал 28 концертов… К. Ларина ― Уже очень больным, да? В. Яков ― В 2015 году, да, приехав сюда абсолютно больным, на одной ноге. И он проехал всю страну, пытаясь достучаться до сердец, до душ наших слушателей и убедить как-то, что нужно быть добрее друг к другу и просто уйти от того, что мы проходили. Поэтому, нет, он не только был, но он и остаётся, оставался и будет ещё, я думаю, не один год будет оставаться поэтом оттепели. В. Смехов ― Знаете, может быть, забудут слово «оттепель», может быть, что-то ещё, но останется образование, останутся дети-школьники. И если сегодня переворачивают с головы на ноги и обратно всю систему образования, то мне, только что вернувшемуся из Сочи… Я там был диктантор. И дети, 500 человек детей записывали замечательного Леонида Юзефовича, а я диктовал. А там же мне дама, которая отвечала за литературную часть этого сумасшедшего образовательного центра, дай бог ему здоровья, «Сириус», она сказала, что на следующий день, 2 апреля, после смерти Евтушенко… Она говорит: «Я дрожащими руками собрала детей, которые любят поэзию. Талантливые дети со всей России, которые примыкают к поэтической секции, сектору. И я начала говорить о Евтушенко. И вдруг несколько человек стали читать наизусть его. И тогда мне показалось…» Причём это дети были. Это значит, что какому-то ребёнку было 12 лет. То есть я видел, как она была искренне… Она не настраивала детей, как у нас, не репетировала с ними. Это было искренне. Так вот, искренне я думаю, будет хорошо для детей какого-нибудь недолгого, недальнего будущего, если Евтушенко окажется самым приемлемым для образовательного цикла в школе нашей. И для младших… Это уж пусть любимый поэт и друг Евтушенко Олег Хлебников скажет, с какого класса можно читать Евтушенко. Но мне кажется, вплоть… Ну, конечно, 17–18-летние. А как и выясняется — и 12-летние. В. Яков ― Извините, перебью. В связи со школой должен сказать, что для Евтушенко тема школы — это такая большая печаль последних лет. Потому что у него была потрясающая идея — антологию, которую он делал 25 лет, «Десять веков русской поэзии», подарить школьным библиотекам. И мы нашли деньги под это. То есть я встречался… Ну, я могу называть? С Авеном встречался, с Мамутом встречался. И они согласились выделить деньги на издание, напечатать её. И оставалась мелочь — договориться с библиотеками, чтобы в каждой школьной библиотеке лежала. Ну, это же уникальная работа — вся русская поэзия, собранная Евтушенко. И министр образования (тогда Фурсенко) отказался. Мы получили письмо, в котором было написано, что эта книга… В. Смехов ― За это его наказали и изгнали из министров. В. Яков ― Да-да-да. К. Ларина ― А почему? В. Яков ― Там было написано, что эта книга не предусмотрена… не входит в перечень предусмотренной литературы для школьной программы. В. Смехов ― Вы знаете, что Некрасов у них сейчас не входит, Николай Алексеевич. В. Яков ― И мы несколько лет собирали, собрали около 10 тысяч подписей, причём это как обычные читатели подписывали, так и подписали… Министр культуры тогда был Авдеев, он подписал. Швецова взялась, пообещала Евгению Александровичу, что она в московские библиотеки… Но потом ушла в Совет Федерации, а потом, к сожалению, ушла из жизни. И тоже не помогла. В результате эта книга так и не попала ни в одну школьную библиотеку. И Евгений Александрович был страшно этим огорчён, потому что… К. Ларина ― Тем более он не свои стихи, в конце концов. В. Яков ― Да. И готов был подарить. И денег не требовал. Но эта тема так и не была решена. К. Ларина ― Я хочу всё-таки сказать подробнее про каждого, про эту связь с Евгением Александровичем. Почему у нас сегодня такая компания? Валера Яков, которого вы сейчас слышали, с Евгением Александровичем его связывает многолетняя дружба. И будучи главным редактором газеты «Новые известия», всегда брал стихи. Впервые многие стихи были опубликованы именно в »Новых известиях», стихи, которые буквально с колёс, которые были прочитаны под диктовку по телефону. В. Смехов ― Женя бы сейчас прервал: «И «Комсомолка». В. Яков ― И »Новая газета», и »Эхо Москвы». К. Ларина ― Ну, понятно. В. Яков ― Но что было уникального у нас? Это то, что мы более 10 лет публиковали главы из этой антологии. К. Ларина ― «Огонёк», в котором когда-то работал Олег Хлебников, как раз тогда собирал первые главы антологии, которые там публиковались. Ну, про Олега вообще можно сказать как про поэта прежде всего. Насколько я понимаю, можно назвать Евгения Александровича вашим крёстным отцом в поэзии во многом, да? О. Хлебников ― Ну, во многом. Вообще говоря, то, что я в Москве оказался — это только благодаря Евгению Александровичу. Потому что я жил тогда в Ижевске. А для того, чтобы обменять квартиру, надо же было иметь работу. А для того, чтобы иметь работу в Москве, надо было иметь прописку. И он эти все препоны преодолел, написав письма в Мосгорисполком, в Союз писателей. Так что, безусловно, безусловно. Даже Боба Жутовский, когда рисовал, прошу прощения, мою книжку («Местное время» она называлась, тогда ещё такой передачи не было), он там Евтушенко нарисовал, как раз когда речь идёт о расставании с городом… В. Смехов ― Мы говорили с вами в этот печальный день, Олег, об Олеге Чухонцеве. Всё, что осталось такого истинно-могучего… И в спектакле «Нет лет», который мы вспоминали, по Евтушенко, на Таганке, звучит вот эта фраза Чухонцева, которая, может быть, годится для данной темы: «Евгений Евтушенко — весенний цветок нашей поэзии, подснежник». Сегодня это особенно к погоде хорошо. К. Ларина ― Вениамин Борисович, про вас я не сказала, но вы сами сказали, что вы актёр оттепели. Я думаю, что из всех присутствующих вы, наверное, дольше всех знали Евгения Евтушенко. Когда он пришёл в Театр на Таганке, это был какой год? В. Смехов ― На Таганке Юрий Петрович Любимов, 100-летие которого встречает в этом году вся страна… К. Ларина ― Одна часть встречает другое 100-летие, а другая часть встречает 100-летие Любимова. В. Смехов ― Нет-нет-нет, категорически! Только одно 100-летие — Юрия Любимова. «Под кожей статуи Свободы» — это 72-й год, где мы рядом с Юрием Петровичем, с Лёней Филатовым и Толей Васильевым были режиссёры. Вот тогда и подружились. К. Ларина ― Ну, он тогда впервые в театр попал? Он до этого уже был. В. Смехов ― Нет, не с самого начала. К. Ларина ― Да. Он же был в общественном совете, в том самом знаменитом, звёздном. В. Смехов ― Евтушенко — это электростанция. Вот он с самого начала, как только что-то запахло какой-то молодостью, какой-то новостью, он был там. И он, и Андрей Вознесенский — это были два запевалы в художественном совете, где рядом были Капица, Шостакович, Шнитке, Денисов, Карякин. Ну, Женя, конечно, выделялся — не только ростом, но и, конечно, темпераментом. Я помню его на »Гамлете» рядом с великим театральным и кинокритиком Майей Туровской. Это было в радость, когда люди согласованы и текстом, и умом, и эмоциями. Всё это было чудесно на худсоветах. Это был Евтушенко. И спектакль. Первый был спектакль поэтического жанра, как вы знаете, «Антимиры» Вознесенского. Дальше были и »Павшие и живые», и »Послушайте». И вот Женя. Поэтому, может быть, он (мы сегодня вспоминали) позвонил, похвастаюсь, мне и попросил в 2012 году — в год своего тяжеленого диагноза — попросил вспомнить рецепты того времени. Я всё-таки был соавтором Юрия Петровича и в «Послушайте. Маяковский», и ещё где-то. В общем, я написал. И вот это идёт. Это идёт, и он видел. И Валера Яков даже был на том спектакле. Надо уже не про наше везение дружбы с Евтушенко, а про то, как он был непереводим ни на какой лад и язык. Он — тяжелейше больной человек после ампутации, после всего — в 80 лет он преодолевает это безмерное пространство и летит из Оклахомы в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Москву, две ночи без сна. Я звоню в Переделкино, понимая, что он только что прилетел. Он принимает душ и летит на Таганку с Женечкой, замечательным сыном. И вот они сидели. И дальше уже ваше семейство видело. Вот такой Евтушенко. К. Ларина ― На прощание Валера Яков в своей такой очень эмоциональной речи говорил о том, что Евтушенко ушёл недопонятым, недооценённым. Почему ты так думаешь? В. Яков ― Ну, потому что я в этом уверен. Вы знаете, я пришёл к Дому литераторов и увидел соседнюю улицу, перегороженную барьерами. То есть даже власть предполагала, наверное, что будет огромное количество народа. А я прошёл — очереди не было. Было без пяти одиннадцать, уже должна была начинаться официальная церемония. И меня это просто потрясало и очень огорчило. И я понимаю, что это произошло не потому, что его мало любят в нашей стране. Просто не все знали точное время. Просто наши телеящики как-то очень мало времени и внимания уделили этой трагедии, этому уходу. И страна просто не проснулась. Когда я стоял у гроба и говорил в микрофон, мне просто хотелось крикнуть в этот зал: «Проснись, Россия! Потому что потеряла вообще потрясающего человека и твоего поэта». Может, никто так не любил и не писал о России, как он. Но в зал было бессмысленно это кричать, потому что пришли… К. Ларина ― Это как раз те, которые его знают. В. Яков ― А понятно, что страна недооценила его и, на мой взгляд, не смогла его проводить достойно. Его провожали только те, кто его всегда любил, кто всегда собирался, заполнял залы, стадионы. Вот эти люди пришли. В. Смехов ― Ксения, я не соглашусь с этим. Всё было так, как должно было быть. И Женя вот этого хотел. Единственное, что здесь получилось — это был парадокс, и вот каков. Его проводили словами печали все органы печати по много раз. И то, какие слова написал Путин — скорее всего, собственные слова. То есть это всё… Люди сердечно реагировали на то, что произошло. Как будто это обрушилось действительно какое-то основание времени, молодости, надежд и так далее. И вот что случилось в моей жизни. Я поскольку вроде бы того же поколения, мне звонок от человека, который сильно владеет ситуацией в городе, у Собянина, и который потрясён. Я слышу голос этого человека. Оказывается, на его вопрос: «Кто будет встречать самолёт? Где будут хоронить? Кто отвечает?» — никого! Все решили: раз так высоко отмечено это печальное событие — значит, само собой, это президентская команда. Почему-то все дружно решили. Вот такая страна у нас вертикальная. К. Ларина ― А оказалось? В. Смехов ― А оказалось — никто. И этот человек сообщил… Я позвонил Жене Сидорову — другу и блестящему литературоведу, нашему общему другу и бывшему министру культуры, ЮНЕСКО и так далее, — Жене, который должен был вести этот вечер. И вёл прекрасно и глубоко. И Женя тут же спохватился. Наутро они послали письмо Собянину. Появился человек, который это всё сделал. А мужик, который это написал… Я говорю не о том, что… Чиновник-то он чиновник, но мужик замечательный, который позволил себе написать. Я вам прочитаю. Это вырвалось у него: Эпоха сумрачных наветов и громогласного «ура!». Эпоха мелочных запретов и бескорыстного добра. Эпоха кухонного мата, портвейна аппетитный плеск, Запретный шелест самиздата, гитары звон, глушилок треск. Эпоха первого успеха и объяснения в любви, Лихая дерзость Политеха, эпоха Праги на крови. Вот и конец эпохи этой. Произнесён финальный тост, Несём последнего поэта на переделкинский погост… Роняем мы печаль и вздохи на уголок, где он лежит. Нам места нет в другой эпохе — она другим принадлежит. Это так эмоционально! Это написал Печатников Леонид Михайлович — знаменитый человек, который отвечает у нас и за медицину, и за образование. Не знаю, что у него там получается с культурой. Но то, что из человека вырвался этот огонь… Я думаю, Олег Хлебников скажет, что это совсем неплохо. К. Ларина ― Оценивая поэтический дар. О. Хлебников ― Это неплохо, неплохо, да. К. Ларина ― Ну а что касается того, что, по мнению Валеры, было не так много народу. Ну, конечно. Я вспоминаю, когда Окуджаву хоронили, когда очередь стояла от метро «Смоленская» по всему Арбату. В Театре Вахтангова это было прощание, я помню. Может быть, ещё дело в том, что это прощание было растянуто во времени от момента ухода, когда был шок. И действительно тут я не соглашусь. И телевизор наш проявил человечность. Уж сколько мы видели прекрасных программ в повторе с участием Евгения Александровича Евтушенко. Но потом… Сколько? Почти неделя прошла. Может быть, с этим это связано. Как будто внутренне уже простились. В. Смехов ― Ребята, но всё-таки… Валера, пока мы выступали, народ шёл всё больше и больше. К двенадцати, к часу дня народу было много. К. Ларина ― Давайте сейчас новости послушаем, а потом продолжим. НОВОСТИ К. Ларина ― Возвращаемся в программу. Напомню, что сегодня мы вспоминаем Евгения Александровича Евтушенко. Здесь, в этой студии, Вениамин Смехов, Валерий Яков и Олег Хлебников. Ну, нельзя не вспомнить об общественном темпераменте нашего героя. И вот у меня вопрос к Олегу Хлебникову. На ваш взгляд, Олег, вообще не мешало ли одно другому — общественный темперамент поэтическому дару? И насколько вообще Евгений Александрович был искренен в своей вере в социализм с человеческим лицом? Безусловно, такая вера у него была. О. Хлебников ― Безусловно, был искренен. А что касается вашего вопроса. Ну, Евгений Александрович был ещё и проповедник, причём вполне сознательный такой проповедник. И чувства добрые он, так сказать, своей лирой возбуждал. В. Смехов ― Совершенно верно. О. Хлебников ― И очень хотел этого. И хотел достучаться. Поэтому есть у него ряд стихотворений, конечно, скажем так, излишне публицистических, чтобы говорить о высокой поэзии. Тем не менее его гражданский темперамент был настолько для него естественен! Вот есть у него замечательные стихи, так сказать, гражданственные, которые являются поэзией. Да даже »Танки идут по Праге» те же вспомните. И не только это. Вот у меня произошла такая почти мистическая история. Ну, вроде бы и не особая мистика. Я стал книжки ставить на полку, чтобы втиснуть новые какие-то книжки — и мне выпала книга Евтушенко в руки, просто выпала. Такое же бывает? Называется «Я прорвусь в XXI век…», издана в 2001 году в издательстве «Время». Ну и опять же, раз уж она выпала, я также наугад её открыл. Открыл, понимая, что последние стихи я знаю хуже, чем ранние. Вот куда-то ближе к концовке. И вот это стихотворение 2000 года я прочитал. Оказалось, что это практически завещание. Мне не нравится будущий памятник мне, тот, что где-то приткнут в третьемирной стране, где великодержавно стучат кулаком, пряча вошь на аркане в кармане тайком, где бананы загнувшихся сгнивших ракет — вот и все наши фрукты — антоновок нет. Мне не памятник нужен, а только нужна возвращённая мне после смерти страна. Ну, вот как это? Стихи замечательные, болевые очень, да? В. Смехов ― Ну, очень много было охоты на Евтушенко, Олег, вы знаете. Много охоты, много охотников. О. Хлебников ― Вплоть до недавнего. В. Смехов ― И до недавнего. О. Хлебников ― Стали говорить, что «Бабий Яр» не Евтушенко написал. Это полный бред! В. Смехов ― Да. И Высоцкий уже сотрудник КГБ. На этом основании я однажды предложил присутствующему здесь замечательному поэту Хлебникову постараться издать полное собрание неудачных сочинений великих поэтов, потому что столько плохого говорили и о Некрасове, и о Пушкине, и Лермонтов против Пушкина. Чего только не было в нашем… К. Ларина ― Евтушенко, кстати, сам говорил, что он много плохих стихов писал. В. Смехов ― Совершенно верно. К. Ларина ― И он никогда не стеснялся это признать. В. Смехов ― Совершенно верно! О. Хлебников ― А Блок разве не писал много плохих стихов? В. Смехов ― Нет, мы говорим о хорошем. О. Хлебников ― А Сологуб? В. Смехов ― Мы говорим о хорошем. К. Ларина ― Нет, я про другое. Я говорю про то, что это редкое качество, когда человек сам может к себе относиться не то что даже так самокритично, а с такой иронией. Я помню, как он это говорил: «Да много у меня плохих стихов». Даже в этой передаче, про которую мы сегодня вспоминали, на »Свободе» Александр Генис как раз цитировал свой диалог с ним, где спросил: «Много ли стихов, о которых вы жалеете?» И он говорит: «Сто тысяч строк», — он ответил. В. Смехов ― Ну, он по-разному говорил. Ну да. Я как-то совпал с ним, нас пригласили в Атланте в университет. Я делал спектакль, Галя читала. И Женя прилетел. Я видел, как его встречали американцы и как его встречали наши эмигранты. И то, и другое было замечательно. И там, и сям он был… То, что теперь говорят… Вчера перевели нам из New York Times, Ксюша. Полоса! Такого не было никогда. Они были поражены. И любители Евтушенко, и ненавистники были поражены тем, что их главный вообще бог — газета New York Times… Полоса, где очень много было о лирике и о диссидентстве, которого не было. И о том, и о сём. Ну, не буду я пересказывать. Но мне сразу на эту тему хочется вспомнить собственный опыт, когда мне надо было актёров… Ну, как это сказать? Обольстить Евтушенко. Это когда мы начинали работать над «Нет лет». К. Ларина ― Там молодые актёры, кстати. В. Смехов ― Да, самые молодые, последний призыв Юрия Петровича Любимова. Это будет, кстати, 27 мая. Намекаю. Прорывайтесь, пожалуйста, на Таганку, «Нет лет». Так вот, знаете, какой самый сильный был аргумент для актёров? Даже для тех, кто говорил: «Вы знаете, всё-таки я больше люблю Бродского». Ну, началось, в общем. Понимаете? «Я больше люблю Высоцкого, чем Окуджаву». «Я больше люблю Лермонтова, чем Пушкина». Наша дребедень. И я вывесил, попросил вывесить «Десять подвигов Евтушенко», работу Валерии Новодворской. Блистательный историк! К. Ларина ― Это её эссе, да-да-да. В. Смехов ― Это снимает всё, в том числе у тех, которые говорили, что он был оповещателем или… К. Ларина ― Агентом. В. Смехов ― Агентом и так далее. Вот вчистую человек ангельского, так сказать, мышления — Валерия Новодворская, пострадавшая от советской и вообще от власти, написала о десяти подвигах. Это что касается общественной части поэзии. А вообще она неразрывна, я думаю. Когда говорят, что он приличных стихов не писал… А потом говорят: «О да, правда». Хотя: «Любимая, спи… Мою душу…» — «Так?» Или: «Со мною вот что происходит…» О. Хлебников ― «Окно выходит в белые деревья». В. Смехов ― «Окно выходит в белые деревья», написанное, кстати… Спасибо Фазилю Искандеру, с которым они были очень дружны, что Женя полюбил Сухум. Я недавно был там, был мой концерт. И вскорости там будет фестиваль Фазиля Искандера. И это такие два ближайших имени. И Женя ехал в поезде в Сухум, Фазиль его научил взять билет. И он всю дорогу расталкивал людей и говорил: «Расскажите мне про море, пожалуйста». Ему говорят: «Так ты же его увидишь завтра». — «Ну, пока расскажите. Какое оно?» И когда он его увидел, он написал замечательные стихи. 52-й год, 20 лет парню. И тогда же он написал «Окно выходит в белые деревья», великое стихотворение. К. Ларина ― Валера, что его ранило? Поскольку вы общались часто… В. Яков ― Ну, его ранило всё. Он реагировал не только на политические события, а он реагировал просто на обычные человеческие истории. И мы все помним и неоднократно слышали его стихотворение о двух девочках, которые… История была буквально совсем недавно в Подмосковном городе, они там прыгнули с крыши. И он в ночи написал тогда это стихотворение, прислал его, попросил опубликовать, потому что был потрясён тем, что происходило. Потоп в Кубани мы помним, тоже очень громкая была тогда история. К. Ларина ― Крымск, да. В. Яков ― Причём бывали ситуации, когда он звонил, и я понимал, что я не знаю об этом истории. А он не отходил, видимо, от телевизора. Он был в курсе всего, что здесь происходило. Поэтому те обвинения, которые очень часто звучат… Вот даже после похорон я у себя в Facebook прочёл какие-то комментарии: «Ну, он, так сказать, жил же не здесь. Он много лет как покинул Россию. Он был уже не наш поэт», — и так далее. Ну, полная глупость и полная чушь! Потому что найдите ещё какого-нибудь «поэта-патриота», который вот так же, как мы уже говорили, пересекал Россию, который встречался со своими читателями и на площадях, и в городах, и по пять, по шесть часов читал стихи. И его слушали, открыв рот! Вот последнее, чем он очень гордился: ему удалось (по-моему, единственному, наверное, из поэтов) договориться, причём не с РПЦ, а просто со священником в конечном итоге и выступить в храме в Тульской области. Посёлок Тёплое, небольшой храм — там собрались прихожане, священники приехали. И он там, по-моему, два с половиной часа читал им стихи. И все его слушали, просто замерев. И потом провожали аплодисментами из этого храма. В. Смехов ― Накануне Пасхи, правильно… К. Ларина ― А вот скажите… То, что касается слухов, сплетен, досужих всяких разговоров и обвинений. Ведь удивительная вещь! Ведь большинство всякой дряни, которую на него навешивали, исходило не от каких-нибудь жёлтых журналистов, а от его товарищей. И мы это знаем, да? Вот для меня это загадка, почему… В. Яков ― Да нет загадки. В. Смехов ― Зависть. В. Яков ― Потому что зависть. К. Ларина ― Зависть, да? В. Яков ― Обычная в творческой среде. Ну, тут чему удивляться? В. Смехов ― Ну, не совсем обычная. Он очень необычный, и поэтому необычные люди отзывались обычной завистью. Вы понимаете, это уровни. Мы всё равно с вами… К. Ларина ― А чему завидовать? Они все были талантливыми людьми. В чём там Бродский может соревноваться с Евтушенко? Или тот же Василий Павлович Аксёнов, Царствие ему небесное, который написал в своей книге то, что он написал, то, что потом экранизировали. И я помню, когда Евгений Александрович впервые этот текст прочитал, он был просто потрясён. Потрясён! «Как он мог? Как он мог написать это про меня? Это же всё было не так. Всё было не так». Да? В. Смехов ― Ну, не разберёмся мы. Вы знаете, эти дела решаются за облаками между этими людьми. Мы не разберёмся в том, почему этому нравился этот. Говорили, что Бродскому очень не нравится Высоцкий. А потом он сам признался профессионально как поэт в уникальности Высоцкого, его рифм и так далее. Они и так говорят, и эдак говорят. Ну, я думаю, что мы на земле, а они всё-таки небесные птицы и ангелы, понимаете. И то, без чего мы жить не можем — это, конечно, отзывчивость человеческая и доброжелательство. Он был добрейший мужик! Всегда, ну, за какими-то исключениями, наверное, но всё-таки в этом было главное — отзывчивость. Когда в Театре на Таганке Юрий Петрович Любимов страдал от очередного выламывания рук ему со стороны управления культуры, идиотов, владеющих, так сказать, властью (извините за тавтологию), когда на худсовете зачитали очередную гадость про спектакль «Живой», гениальный спектакль Любимова и гениальное исполнение Золотухиным этой роли, по Можаеву, и когда задумчиво сидели мною названные уже члены худсовета, Евтушенко вскочил, побежал к секретарю и сказал: «Так, быстро печатайте: ЦК КПСС, Леониду Ильичу Брежневу». И дальше — потрясающий текст о том, что не имеет права никто, даже люди высокого партийного чина, покушаться на великое произведение искусства. Понимаете? И вот эта взрывчатость и отзывчивость — это, наверное, и было, с чем мы не можем… Ну, объяснить это невозможно. У 84-летнего человека, который до последнего момента… Вот то, что он сам распорядился своими похоронами, то, что он просил похоронить себя рядом с Пастернаком, зная, хорошо зная… Мы вместе с ним посещали, между прочим, это место. Всё занято, всё забито! Вы знаете эти два чуда этого дня, 12-го числа? К. Ларина ― Но оказалось, что там есть место свободное. В. Смехов ― Да. Во-первых, искали-искали и нашли просто рядом. Было свободное, вакантное место для Евтушенко. Это первое. И второе чудо, конечно… Сегодня какая погода? Минус один. Завтра снег. А 12-го числа было 20 градусов тепла. В. Яков ― И солнце было до того момента, как его похоронили. Когда стали возлагать цветы, небо затянуло, через час пошёл дождь — и всё закончилось. О. Хлебников ― Я хочу подхватить Смехова по поводу отзывчивости Евтушенко. Мне рассказывал эту историю Юрий Владимирович Давыдов, замечательный исторический писатель. Он развёлся с женой в своё время, оставил как благородный человек квартиру и мотался по друзьям, по дачам, по комнатам. Ничего он у Евтушенко не просил. Но тот узнал сам, что вот в таком положении Юрий Владимирович, и написал опять же письма во всевозможные инстанции такого содержания: «Вот в бедственном положении выдающийся писатель — единственный, кого ценил Шолохов». Квартиру получил Давыдов после этих писем. И потом, встретив Евтушенко, спросил: «Женя, а что, меня действительно читал и ценил Шолохов?» — «Ты что, с комки упал?» — сказал Евтушенко. К. Ларина ― А почему они его слушали? У меня к вам такой вопрос. Вот он же мог себе позволить действительно ногой открыть, телеграмму дать и напрямую позвонить. В. Смехов ― Совладать нельзя. К. Ларина ― И его слушали. Почему? В. Смехов ― Да. Он позвонил Андропову и сказал, что он сожжёт себя у порога КГБ, если танки не выведут, или что-то такое. На что ему, конечно… К. Ларина ― Сказали: «Товарищ…» В. Смехов ― …премудрые начальники сказали: «Пожалуйста. Вам поднести хворосту?» Я не знаю, что со мною станется. Устоять бы, не сойти с ума, но во мне живёт пацан со станции — самой тёплой станции — Зима. Безнадёжно стоя за продуктами, мы хотели хлеба и тепла, но в скупой тарелке репродуктора музыку Россия подала. В несвободной той стране свободная, хлам бараков превращая в храм, эта Ленинградская симфония донеслась сквозь все бомбёжки к нам. Музыку давали не по карточкам. Нас не Сталин — Шостакович спас. Голод нас покачивал, подкашивал. Музыка кормила верой нас. Это что — общественные, гражданские стихи или это великая лирика? Скажите, пожалуйста. К. Ларина ― Валера, а ты не хочешь прочесть что-то? В. Яков ― Я хочу прочесть фрагмент из стихотворения. Насколько они актуальные! Вот послушайте. Мы часто друг к другу завистливы, злобны, так дохристианны, так междоусобны, и тонущих рядом спасать не способны. За чей-то успех мы готовы загрызть, И в бедности тонем, в богатстве, в корысти. Позорная мания — чуть ли не в каждом придумывать снова врагов из сограждан. Живём, будто каждый врагами притиснут, и нам не поможет ни тыщепартийность, ни стадность попсовых притопов-прихлопов — лишь те, кто избавит нас всех от потопов. К. Ларина ― Кстати, по поводу общественного темперамента и вообще вот такой публицистики открытой. Это стихи, которые по сути его продолжали как личность. Он в этом смысле абсолютно себе был адекватен как поэт и как общественный человек. Мы говорим про оттепель, первую оттепель. А была ещё и вторая оттепель, которая… Вот «перестройка» называет её Вениамин Борисович. Но это и I Съезд народных депутатов. И он был депутатом. И он это воспринимал как невероятную, вообще важную веху своей жизни! И я помню август 91-го года, насколько он этим… Как Ростропович, точно так же он… Просто сердце рвалось его, настолько он переживал за всё, что здесь происходит! И ещё, о чём мы не успели поговорить, и то, что мне кажется важным в его характере: он невероятно был открыт каким-то новым вещам. Вот он не был человеком из прошлого, из прошлой эпохи. В этом смысле как бы несовместимы вот эти годы, которые мы называем, 85 лет, с его вот этим внутренним «ух!», с этой внутренней открытостью его души. Как он привлекал всегда и молодёжь, как он слушал всех, как он всегда был на каких-то ярких премьерах. Он знал всех новых режиссёров. Он смотрел, старался не пропускать премьеры фильмов молодых режиссёров. И всё это в себя впитывал. Ему всё это ужасно нравилось. Это поразительно! В. Смехов ― Есть такое умное слово — «феноменология духа». И умное слово, которое в том числе означает, что неопознанные эти летающие субъекты, которых мы называем гениями… Потому что действительно в нём вмещалось всё. Вот есть такие люди. В моей жизни были такие. Лёня Филатов с необыкновенной памятью. Володя Высоцкий, который сочетал запрещённость поэта и актёрство, и любовь к Евтушенко, о чем Шемякин рассказал, как Володя… Ну, мы и сами это знали. Но всё-таки очень трудно… «Не трожьте музыку руками», — как сказал его друг Вознесенский. Это, конечно, музыка. Конечно, трудно разобраться, но хорошо, что мы вчетвером говорим: «Да-да-да, как хорошо». Но вы могли бы посадить людей, которые бы с пеной у рта говорили бы гадости. Но он знал это — вот что поразительно! Как и Маяковский. Он знал, что в него стреляют словами. И при этом вы правильно говорите, что его неостановимо тянуло к молодому. И это спасение сегодняшнего дня — новое поколение. Мне кажется, что… К. Ларина ― Мне кажется, он очень доверчивым был человеком. Вот когда сейчас мы говорим про него… Многие говорят, что вот в нём такой остался мальчишка со станции Зима, как он сам про себя говорил. Когда эта «Таинственная страсть» началась, фильм по телевизору, он с таким воодушевлением смотрел, я помню. Были первые его отзывы: «Какая прекрасная Чулпан, замечательная! Похож и этот. И тот похож». А потом, когда он вдруг понял, про что это, то это было такое оскорбление! Это действительно, что называется, такая подлянка в спину, потому что совершенно этот удар… В. Яков ― Ксюша, у меня есть такой пример. Он как-то рассказал мне, и я был поражён. Приехал человек, который привёз ему грузовик с землёй со станции Зима. И он просто был в таком восторге от этого: «Вот как относятся ко мне!» В. Смехов ― И сколько лет он был женат на Маше… В. Яков ― И приблизил его к себе. И потом этот человек его так подвёл! Просто оказался чистый мошенник, который воспользовался вот этой его эмоциональностью. В. Смехов ― Вы знаете, это спасение было — Маша. И это надо обязательно, чтобы люди знали. К. Ларина ― Вот мы сейчас скажем про Машу в конце уже программы. Во-первых, практически я передаю Машины слова, которые она сказала на пресс-конференции вчера, что в июне были запланированы юбилейные концерты Евгения Александровича Евтушенко. И они вместе с продюсерами решили их не отменять в связи с его уходом. Эти концерты состоятся в Москве. И она очень хочет, чтобы люди об этом знали. Приглашала поучаствовать, она называла больших и знаменитых артистов. Я не знаю, может быть, Вениамин Борисович тоже будет принимать участие в этих концертах, да? Короче, имейте в виду, что это будет. И мы об этом обязательно отдельно скажем. Ты хотел сказать? В. Яков ― Я хотел сказать буквально два слова, для меня это очень важно. Последний текст, который он не успел додиктовать до конца, будет опубликован в журнале «Театрал». И это ещё раз говорит о его отзывчивости, потому что я попросил его написать о Рязанове — и он это сделал. И он Маше об этом говорил: «Я должен успеть, я должен успеть». И он там надиктовывал ей этот текст. То есть он до конца, практически до конца он продолжал работать, продолжал выполнять, я не знаю, свои душевные какие-то обязательства, если он их на себя брал. И это очень важно. К. Ларина ― Мы завершаем наш эфир песней, которую… Кстати, опять же к вопросу о том, как человек режиссировал прощание с собой. По словам композитора Сергея Никитина, эту песню Евгений Александрович Евтушенко очень просил исполнить их на гражданской панихиде — что они и сделали. Мы на этом прощаемся с нашими гостями и говорим «спасибо» Евгению Александровичу. В. Смехов ― Спасибо. В. Яков ― Спасибо. О. Хлебников ― Спасибо. ПЕСНЯ «СТЕКЛЯННЫЙ ГОСПОДИН» (СТИХИ — ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО; МУЗЫКА — АНДРЕЙ ПЕТРОВ; ИСПОЛНЯЮТ — СЕРГЕЙ И ТАТЬЯНА НИКИТИНЫ) Жил был одинокий господин. Он был очень странный Тем, что был стеклянный… Динь, динь, динь… Он  в звон, как в доспехи, был одет. Счастлив или мрачен — был он весь прозрачен — был поэт. «Он — трус!» — так над ним смеялась шваль. Но просто жаль об эту шваль разбить хрусталь. Матюгами, утюгами и смазными сапогами все швыряли и орали, и раздался вдруг печальный хруст серебряный, прощальный, умирающий хрустальный хруст, хруст, хруст… Тот, кто с хрустальной душой, тот наказан расплатой большой. Остаются лишь крошки стекла. Жизнь прошла. «Нет, есть другой ответ: Будет много лет жить душа хрустальная…» — шепчет хрустальная даль, подпевает разбитый хрусталь, повторяет звенящая синь: «Динь. Динь. Динь…» Где тот одинокий господин? В гробе деревянном, вовсе не стеклянном он один. Он  звон  спрятал там, где нет ни зги. Лучше быть убитым, чем людьми разбитым вдребезги. К. Ларина ― Кстати, в этой песне соединились и Евгений Евтушенко, и Эльдар Рязанов, про которого вспоминал Валерий Яков. Я ошиблась. Это музыка, конечно, Андрея Петрова из гениального, легендарного фильма «Берегись автомобиля». И на эту музыку были и положены стихи Евгения Александровича. Ещё раз простите. И до встречи.

Ссылка на источник