С. Бунтман ― Мы начинаем нашу программу, и сегодня, вот во след номеру, который посвящен своей основной частью Нерону, и вообще интересно не то что развлекавшимся, а как-то имевшим какие-то эстетические вкусы, а так же практическое их использование, правителям разных времен и эпох, мы с Леонидом Млечиным решили посвятить вот именно советской номенклатуре, как законодателям мод, законодателям нравов, и здесь можно привести очень много примеров, мне кажется, и как они регулировали нашу жизнь и с эстетической, я бы даже сказал, с вестиментарной точки зрения в течение советской эпохи. Л. Млечин ― Ну, об эстетической – надо говорить скорее об эстетической глухоте, я бы уж на это сказал бы, потому что насчет эстетических пристрастий там было трудновато. У Солженицына замечательно описано совещание Хрущева с деятелями культуры, и в какой-то момент Никита Сергеевич решил показать настоящее произведение искусства, и он Брежневу кивнул: давай-ка принеси – и, как написано у Солженицына, Леонид Ильич Брежнев на цырлах побежал и вытащил картину, ну, самую что ни на есть простецкую, которую в клубах деревенских вешают на стену, ее Никита Сергеевич с гордостью продемонстрировал как вершину современного искусства. И по большей части они, к сожалению, наши руководители, не очень хорошо разбирались в литературе и в искусстве, ну, не то чтобы по каким-то идеологическим соображениям, а просто не разбирались. Был такой у Громыко заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов, известная крупная фигура, был Верховным комиссаром в оккупированной Германии, он как раз разбирался в живописи в современной. И он пытался даже кого-то из членов Политбюро расположить к этому. И он описывает в дневнике, как он беседовал с Андреем Павловичем Кириленко, видный был партийный деятель, секретарь ЦК по промышленности, старый друг Брежнева, и Семенов Кириленко втолковывал, что вот этот Серов и все остальные официальные живописцы, они ужасны, а вот современная живопись… И Кириленко даже прислушивался, прислушивался, а потом говорит: ну, знаешь, а нужен все-таки Серов. Поэтому, к сожалению, у них трудности были большие с пониманием искусства, но главное, что они считали себя знатоками и считали себя вправе давать советы и руководить искусством. Вот это присутствовало во всех поколениях советской номенклатуры. Раз ты партией поставлен руководить, я не знаю, городом, областью, краем, национальной республикой, то тем самым ты уполномочен руководить и литературой, и искусством. И бывали редчайшие исключения. Дмитрий Трофимович Шепилов… С. Бунтман ― Который примкнувший к ним? Л. Млечин ― Знаете, как он в конце жизни сожалел о том, что он вошел в историю вот этой фразой. Он там одной милой женщине, которая была рядом с ним в последние годы, говорил: боже мой, я никогда ни к кому как раз не примыкал, держался всю жизнь самостоятельно, а вошел в историю этой дурацкой фразой. Он прекрасно пел, сам замечательно пел, и он разбирался в оперном искусстве, его звали, и Козловский, и все звали в Большой театр на все выступления, даже когда он уже был никем. Так вот, он недолгое время был секретарем ЦК по идеологии, и он, встречаясь с писателями, с деятелями искусства, говорил: я к вам пришел не как секретарь ЦК, а просто поговорить. С. Бунтман ― Не лукавил? Л. Млечин ― Нет, он искренним был, потому что ему действительно нравилось, он был… Так работники ЦК на него злобились, и потом, когда его снимали, ему это все вернули. Просто на пленуме ЦК говорили: что это он себе позволял? Как это – партийный работник не может просто так прийти, мы же тут руководим искусством. Поэтому, вот это была обязательная часть – руководим искусством. И они руководили искусством в меру своих скудных эстетических, конечно, представлений, поскольку любовь к искусству, к литературе надо воспитывать. Частично потому, что у них были некие представления о том, что литература и искусство должны служить конкретным партийным задачам, именно конкретным сегодняшним. Завтра будут другие задачи. С. Бунтман ― Они всегда приводили цитату из Ленина, которой нас учили в школе, насчет стихотворения Маяковского «Прозаседавшиеся» — не знаю, как насчет поэзии, — писал Владимир Ильич, — но насчет политики тут все правильно. Л. Млечин ― Ну, сам Владимир Ильич, вообще говоря, конечно, по первости не думал, что он будет руководить литературой и искусством, определять, что и как писать, но его вдова уже взялась за это совершенно серьезно, составляла списки литературы, которую надо изымать из библиотек, она ведала, Надежда Константиновна Крупская, среди прочего и комплектованием библиотек, и доставалось от нее таким замечательным писателям, как Корней Иванович Чуковский… С. Бунтман ― Да, сказки все эти глупости, фантазии… Л. Млечин ― Намучили его с этими сказками до невероятности. И так это пошло, и, конечно, это привело к оскудению духовной жизни в нашей стране и гонениям на выдающихся мастеров, потому что они выдавались за рамки. У нас в стране, мы с вами ведь о чем говорим? О номенклатуре, о сформировавшемся правящем классе, одним из принципов существования которого было – строго быть в рамках, не выдаваться за рамки. Вправо, влево – считается побег и конвой без предупреждения стреляет, как известно. В том числе и искусство, и литература, и все должно было в это прокрустово ложе уместиться. А выдающееся произведение, оно по определению не может никуда уместиться, поэтому настрадались многие наши выдающиеся мастера культуры и литературы, бог мой… С. Бунтман ― При этом были любопытные истории, вот как раз те, которые вызвали знаменитую горькую фразу из »Записных книжек» Ильфа: поэта Н 10 лет ругали, теперь будут 10 лет хвалить. И дальше следует то, что обычно цитируют: скучно жить в краю непуганых идиотов. Потому что смерть иногда приносила очень большую индульгенцию. Л. Млечин ― Ну, очень иногда и очень не многим. Ну, вот Маяковскому, и то потому, что Лиля Брик как-то вовремя написала письмо Сталину, а Сталин отдал письмо, как известно, Николаю Ивановичу Ежову, который был в ту пору секретарем ЦК и был самым исполнительным. А Николай Иванович вызвал Лилю Брик из Питера, где она жила в ту пору со своим мужем и сказал: да, действительно, так плохо Маяковского издают, давайте мы об этом позаботимся. Ну, это немногие, а очень большое число писателей кануло тогда в лету, их не издавали и мучали. Так что, нет, литература и искусство воспринимались как инструмент партийного воспитания. Другое дело, что, скажем, были лично у кого-то симпатии. Ну, вот не тронул Сталин Пастернака. Может быть, потому что он когда-то письмо ему такое написал, может быть, потому что так хорошо к нему обращался Борис Леонидович – не знаю. Ну, не тронул. Кого-то не тронул, а остальных губил. С. Бунтман ― Многие прекрасно обращались и писали письма. Л. Млечин ― Да. С. Бунтман ― И выступали, и с таким же восторгом, который вот вспоминают некоторые, когда после съезда писателей, вспоминали свой восторг перед всем, что они видят, когда увидели Сталина. Это действительно, это в быту даже, как вот и Пастернак тоже. Но это многие были, многие верные сталинисты, они просто полетели, как я не знаю, кто. Л. Млечин ― Да, объяснить невозможно. Ну, была личная симпатия у вождя к Пастернаку. Скажем, Хрущеву нравился Твардовский. Он ему действительно нравился, потому что вот запись у Александра Трифоновича есть бесед с Хрущевым, и там открытая искренняя симпатия. Нравился ему Твардовский как поэт, и он же все практически велел напечатать из того, что написал Александр Трифонович. Брежневу могло что-то понравиться, или, точнее, его помощникам могло что-то понравиться, и »А зори здесь тихие» поэтому уцелели и даже были упомянуты в известной речи Леонида Ильича Брежнева, в отчетном докладе Брежнева на съезде партии. Но это все носило, к сожалению, частный характер, а в общем и целом духовная жизнь, конечно, подвергалась ущербу. Потому что таково было условие существования номенклатуры. Мы с вами говорим о правящем классе, который сформировался в Советском Союзе очень рано. Ничего подобного нигде и никогда не было. Ну, потому что мы знаем, есть рекрутинговые агентства, скажем, по всему миру, которые подбирают кадры, там есть факультеты подготовки менеджеров, но нигде никогда система подбора руководящих кадров не приобретала такой тотальный характер. Ведь избрание секретарем комсомольской организации школы было необходимо согласовать с райкомом комсомола. С. Бунтман ― Я помню. Л. Млечин ― Вот, Сергей Александрович, руководитель вашей радиостанции в прежние времена утверждался бы секретариатом ЦК КПСС, было бы специальное решение секретариата ЦК. Вы, как заместитель, утверждались бы в отделе пропаганды, вас вызвали бы в сектор радио, телевидения и радиовещания, с вами бы инструктор поговорил бы, строго поговорил бы, сказал бы, что большие задачи перед вами стоят и большое доверие вам оказано. И после этого вы бы приступили к этой работе. Тотальная система контроля такая. Но может это кому-то показаться и делом неплохим. Оно плохое вот в каком смысле. Создавалась система полной унификации кадров. То есть, на руководящую работу продвигались люди, отвечавшие определенным требованиям. Бывали, конечно, исключения, всегда бывают. Но в принципе, торжествовал определенный набор качеств, которые необходимы, без них не продвинешься. И эти качества отнюдь не были теми, которые необходимы для движения общества вперед. Это были качества, в первую очередь связанные с умением понравиться начальству. То есть, в принципе, это существовало всегда и будет всегда в человечестве – ну, начальнику надо нравиться. Но никогда не было, почти никогда не было такого, чтобы, если ты не понравился начальству, ты жизнь потерял – в реннесоветские времена при Сталине. Потом – жизнь при тебе оставалась, но если ты терял должность, то ты терял все. Сейчас, наверное, молодые слушатели, если они у нас есть, они же себе представить не могут, что утрата должности означала утрату всего, в том числе практически даже еды, поскольку все в нашей стране раздавалось по – спецраспределители еды, спецмагазины, спецателье и так далее. Спецбольницы, разумеется, и спецполиклиники. Это было не только в Москве, а в каждом областном центре, и если человек лишался должности, он лишался практически всего. Поэтому за должность держались всегда. Я в воспоминаниях одного секретаря украинского ЦК прочитал – по-моему, Феликс Овчаренко – пришел он на работу в аппарат ЦК, и какой-то там пожилой человек, ему как бы на пенсию надо, а он сопротивляется. И ему автор книги сказал: ну, какая разница – ну, не сейчас, так через пару месяцев, все равно же на пенсию. А тот ему говорит: да я не только за месяц, я за каждый день в этом кресле буду обеими руками держаться. Искренне сказал, потому что утрата кресла означала утрату всего – выкидывали, что называется, на улицу, сидел пенсионер, никому не нужный. Поэтому держались до последнего. С. Бунтман ― И на более простом уровне теряли многое. Потерять, например, рабочее место или получить какие-то минусы, получить запреты, это выйти, например, не быть членом профсоюза – это же вообще, это кошмарное дело. Л. Млечин ― Сейчас это трудно понять, в каких-то странах человек поработал в государственном аппарате, ушел в бизнес, еще даже больше зарабатывает. А Советском Союзе это нельзя было. Если тебя выставляли с высокой должности, то ты работу находил себе очень и очень неудачную, и люди отворачивались от тебя. Я в молодые студенческие годы наблюдал: в санатории для высокого начальства отдыхал человек, которого знала вся страна. И он отдыхал один, без жены, вот он когда шел – с ним никто не здоровался, и даже люди так вот расступались, а меж тем они, каждый из них его знал. Это был недавний член Политбюро, недавний председатель КГБ, недавний секретарь ЦК Александр Николаевич Шелепин. С. Бунтман ― Шелепин, да. Л. Млечин ― И вот на моих глазах… С. Бунтман ― Вакуум, да, вокруг? Л. Млечин ― Да, вот он идет, и с ним никто не здоровается. А ведь его точно все знали, его портрет только что носила вся страна. И я могу себе представить, каково ему было. И многие другие это знали, как замолкал телефон, как отворачивались, как все исчезало и так далее. Поэтому, конечно, обеими руками, зубами вцеплялись и держались в кресле. Надо было угодить начальству, это было ключевое. Это определяло очень многое. Ради угождения начальству люди шли на все. Никита Сергеевич Хрущев вернулся из поездки, и даже он, видавший виды, всю жизнь на партийной работе, говорит, рассказывает: тамбовский секретарь — ходили по полям, все говорит: ох, Никита Сергеевич, ох, Никита Сергеевич, снять бы с меня штаны и выпороть, снять бы с меня штаны и выпороть! Я не выдержал, — Никита Сергеевич говорит, — что вы так порадовать-то хотите своей голой… С. Бунтман ― Да. Л. Млечин ― А тот винился, что что-то не так. А понятно, за что они винились – рядом воронежский секретарь – это Хрущев был просто потрясен – действительно, кукурузу убрать не успел он у себя в области, рельсами они ее клали на землю, чтобы Никита Сергеевич, когда машина будет проезжать, видел, что урожай собран. А Никита Сергеевич велел остановить машину, вышел и увидел, что просто… это гоголевская же история, да, прижимали, губили урожай, только чтобы хозяин страны увидел, что все хорошо у него. Гоголевская история. И, вы знаете, что с этими персонажами было? А ничего. Оба продвинулись в должности. Ничего. Потому что – ну, старался же человек на благо. Конечно Хрущев рассказывает – это запись есть, стенограмма, с перевернутым лицом вот это все рассказывал, ну, за что наказывать человека? Он же старался. С. Бунтман ― Ну да. Я напоминаю, Леонид Млечин, и мы говорим о номенклатуре, о нравах и о том, что как-то проецировалось на обществе, как, в общем-то, и составляло костях руководство обществом. Были ли исключения? У меня вот так навскидку, может, я неправ – навскидку, это ученые полезных для страны наук – физики, которые работают, предположим, над проектом, над великим ядерным проектом, или что-нибудь еще, и в какой-то степени в определенные моменты военные, предположим, во время войны. Л. Млечин ― Сергей Александрович, люди вне аппарата. Ну, конечно, ученые, писатели, врачи… С. Бунтман ― Ученые, например, социальных, общественных наук, представители, это зажималось, ой как. Л. Млечин ― Можно было найти, это тоже не совсем так. Как говорил академик Панченко покойный, режимы всегда ужасные, но при самом ужасном режиме для порядочного человека все равно найдется место. Это правда. Всегда можно было найти себе сферу, которой ты мог заниматься, не губя себя. В литературе – лингвистикой, там, или теорией литературы, античной литературой, средневековой… С. Бунтман ― … «Марксизм и вопросы языкознания», какой был разгон-то? Л. Млечин ― Это короткий период, а потом можно было от этого отойти. То есть, на самом деле при желании можно было найти себе сферу, в которой человек сохранял порядочность и так далее. Мы с вами говорим о правящем аппарате. С. Бунтман ― Да. Л. Млечин ― Здесь была безвыходная ситуация. И там, в общем, люди высокоморальные практически не продвигались, почти это было невозможно, потому что ты втягивался в систему, в которой ты, скажем, должен был врать. Мы себе даже не отдаем отчета, что вот так годами, десятилетиями, вот человек выступает с трибуны, и он же врет, он же бесконечно врет. Потому что все, что он говорит, все, что он должен сказать, все, что он обязан сказать, все, что ему нужно сказать, это все вранье. Сидящие в зале ведь это тоже понимают. Но у них существует трогательный симбиоз. Они понимают, что он это должен сказать, потому что так принято у нас, иначе система существовать не может. Но когда человек врет бесконечно, это же как-то сказывается на моральном состоянии. Если говорить о людях, которые слушали – ну, ладно, им тоже это повредило, те, которые говорили, а так установилось с самого начала. Сталин однажды сказал, у него еще в 30-е годы иногда вырывались искренние, он где-то на пленуме сказал, что, неужто же правду будем говорить? Так засмеют же, если правду будем говорить. Он искренне полагал, что руководитель партии, государства в принципе не должен говорить откровенно, это исключено. И так и пошло, и создалась эта система, она существует, представление о том, что ты сидишь перед начальником, который с трибуны, он, естественно, говорит не то, что есть, а то, что он считает нужным, и это правильно. Но это же развращает. И мы имели дело с абсолютно развращенным обществом и с развращенной номенклатурой. С. Бунтман ― Бывали стыковые периоды, когда вот некоторые приоткрытия правды, вот такое приоткрытие правды производило совершенно умопомрачительное впечатление на людей. Когда вот чуть-чуть сказал простым языком, чуть-чуть сказал то, что есть. Там, скажем, Маленков после смерти Сталина чуть-чуть вот, то, что с сельским хозяйством, чуть-чуть вот это было сделано. Хрущев в политическом отношении середины 50-х годов, или 62-й. Л. Млечин ― Бывало, конечно, и бывали люди, которые, даже оказавшись на этих высоких должностях, пытались быть искренними. Это правда. Но исторически это всегда очень короткие промежутки, и они все равно были ограничены, вот они здесь себе позволяли что-то сказать, а дальше нет. Потому что все равно эта система – невиданное дело в истории – эта система создала такое силовое поле, в котором выстроиться можно было только определенным образом, иначе ты не существовал в этом силовом поле. Давайте себе просто представим, какой путь прошла номенклатура от гражданской войны, где убивали все друг друга, вообще это полная аморальность и беззаконность. Дальше начинаются периоды коллективизации, раскулачивания, уничтожения русского крестьянина – не только русского, вообще просто вместе с семьями, но это же надо быть абсолютно аморальным человеком, чтобы выселять крестьянскую семью с детишками, из дома изгонять и считать, что ты делаешь правое дело. Это можно только аморальным быть человеком, безнравственным. Это же распространилось широко, ведь участвовало в этом огромное число людей, а другие считали правильным, а некоторые и сейчас еще доказывают, что это справедливо и называют себя русскими патриотами. Это вообще не могу понять! Но это же значит, разложение произошло, это аморально… Дальше начинается кампания, уже репрессии идут всегда, но кампания массовых репрессий, когда списками карают людей, и те, кто это делали, они же понимали. Знаете, такие есть вещи, потрясшие начальника одного областного управления госбезопасности, первому заму Ежова Фриновскому писал: а этот у себя в Свердловске всех, кто на »-ский», арестовал, если бы вы, Михаил Петрович, там оказались, он бы и вас арестовал. – Это как шутка такая. Кстати, и того, и другого потом ликвидировали. С. Бунтман ― Здесь тот же принцип, конечно, глупости много, но стараются ведь, правильно и перевыполняют. Л. Млечин ― Конечно, и по сей день у кого-то это сидит, что, в общем, хорошее дело делали. Но ведь это же абсолютная тотальная аморальность. А дальше некоторые дошли просто до невероятного садизма. Ведь кто взял за труд и читал материалы, связанные с процессом Берии в 53-м году – на всякий случай напомню: после смерти Сталина Берию вскоре арестовали и вместе с его ближайшим окружением посадили на скамью подсудимых. И тогда прокуратура союзная вместе с отделами ЦК КПСС провела довольно большую работу, хотя всего несколько месяцев, поднимая документы о репрессиях внутри аппарата, что тогда творилось. Они в основном в силу понятных причин сосредоточились на южных республиках, там, на Грузии, на Армении, на Азербайджане. Но этого достаточно – читать это вообще невозможно! Сергей Александрович, нормальный человек не может этого читать! Это запредельный садизм! И ведь нельзя сказать, что туда подобрались специальные садисты. Нет, система была такая, в которой это считалось правильным, людей поощряли и благодарили за это, продвигали и награждали, и они превращались в садистов. Ну, наверное, были, может, у кого-то врожденные качества, а у кого-то и не было, просто… Если с человека содрать пленку цивилизованности, ясное дело, что вылезет. Но это же чудовищно. И ведь это до 53-го года никто не осуждал. Значит, это расползлось… С. Бунтман ― Были отдельные как, например, 38-й год, когда поменяли, вычистили НКВД, пришел Берия, и там сказали, что, в общем-то, перестарались… Л. Млечин ― И после этого телеграмма известная Сталина, что, мы разрешаем применять пытки. То есть, это ничего, это просто вот эти, они, эти конкретно были плохими работниками, а дело-то правильное. И вот этот садизм, он тоже имел место, понимаете? И он же не был наказан, и он не был осмыслен, как теперь говорят умные люди, отрефлектирован, без катарсиса. То есть, это распространилось, что это правильное дело, в общем, не плохое. Но понимаете, какое это чудовищное развращение человека. С. Бунтман ― Но есть еще понимание такого стиля, который соответствует эпохам, и который номенклатура, пожалуй, что сама меняла, стиля существования. Даже и я помню, когда у нас в школе – я поступил в 63-м году – у нас было все уже в таких хрущевских и позднехрущевских тонах, вся школа, но был один кабинет одного завуча на втором этаже, и который моя мама когда увидела изнутри, она все узнала. Это был кабинет с тяжелыми портьерами, с очень тяжелой мебелью, приглушенным светом. Там было темно. И так вот завуч себя и держала. Она выходила из своего кабинета, и весь этаж, такой самый шумный малышовый, замирал. Л. Млечин ― Это действовало, конечно, подражали Сталину – одевались в такие же вот эти френчи, носили, хотя скорее всего от Керенского пошло, о чем никто уже не помнил. Конечно, манера вести себя, вот эта партийная манера определенная. Вы знаете, этих людей можно было узнать. Сталин шел по коридору – вот Чадаев вспоминал, управляющий делами Совмина – шел по коридору и взглядом… он не видел, там же люди стояли, они вжимались в стену, пропуская, все здоровались: здравствуйте, товарищ Сталин, а он никого не видел, взгляд был вверх и вдаль. И он не один был, так же Александр Александрович Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР шел по коридорам здания известного Союза писателей на Воровского (на Поварской). Он точно так же шел. И они все так ходили – это особый взгляд, особая манера поведения, а лицо, которое не носило никаких эмоций, это тоже очень интересное наблюдение – хроники мало осталось, а записочки есть у людей. Начальство сидит в президиуме – никаких эмоций на лице, никогда, ничто не реагирует. И точно так же к начальнику приходит подчиненный, что-то излагает – никакой реакции. Самое главное – не отреагировать, не спешить с ответом – вдруг не то скажешь, не так отреагируешь. Конечно, эта эпоха наложила отпечаток на партийную номенклатуру. Потом немножко изменилось, потому что Никита Сергеевич сам был шебутной такой, живой… С. Бунтман ― И даже изменились цитаты, и шутки изменились. Л. Млечин ― Люди изменились. С. Бунтман ― И цитаты из народного, там, мудрости, и это было, про пироги и пышки, там, все это было. И как-то они очень мрачно так… Л. Млечин ― Нет, конечно при Хрущеве люди ожили, и было все живее, и старались ему тоже подражать, так же как при Леониде Ильиче стали «гыкать» вдруг, русская фрикативная «г» появилась у тех людей, которые совершенно не с юга происходили. Это замечательная история – я на секунду отвлекусь, может быть, любопытно – мне рассказывал покойный Евгений Матвеев, замечательный актер, сыгравший Леонида Ильича Брежнева. Когда ему предложили играть в многосерийном фильме «Освобождение» Брежнева, среди прочего, он спросил – сначала режиссера, режиссер ничего не мог ответить – спросил у председателя Госкомитета по кинематографии Ермаша Филиппа Тимофеевича, из партийного аппарата пришедшего: а как ему говорить? Как Леонид Ильич, с южнорусским вот этим фрикативным «г» или на чистом литературном русском? Председатель Госкино не уполномочен был ответить. Воспользовался случаем, в какой-то момент отправился к Михаилу Андреевичу Суслову, второму человеку в партии, отвечавшему за идеологию, и спросил его: Михаил Андреевич, актер Матвеев ставит вопрос, как ему, когда он будет играть Леонида Ильича, говорить, вот как Леонид Ильич, или на литературном русском? На что Суслов ему ответил: а какие тут вопросы есть? Вот про меня тоже говорят, что я окаю. Да разве ж я окаю? – сказал Михаил Андреевич. И все было ясно – актер Матвеев играл, как надо было, нормально говоря… С. Бунтман ― Да, я очень хорошо помню – таким матвеевским хорошим… Л. Млечин ― Конечно, разумеется, потому что никто не отдавал себе отчета в том, что он »гыкает» и все. Но это распространилось, и это считалось, это было красиво, значит, это видно, что человек на партийной работе и знает, как себя вести. Это же тоже было очень важно, номенклатура обрастала моделями поведения, моделями обращения. Скажем, стали целоваться, чего не было, в общем, в России. Леонид Ильич считал это партийным обращением, и дальше сразу быстро мгновенно распространилось, они, встречая друг друга, партийные чиновники, стали обнимать и целовать друг друга, потому что это… С. Бунтман ― Даррелл, когда он путешествовал по Советскому Союзу, его возили, Джеральда Даррелла, он сказал, что, меня в жизни столько женщина не целовала за всю жизнь, сколько за эту поездку перецеловало начальство. Л. Млечин ― А это был знак принадлежности к номенклатуре – если ты этого не делаешь, значит ты чужой. Это же люди проникались. Мне один крупный партийный работник сказал про кого-то: что он понимает в нашей партийной жизни, он же в райкоме-то не работал, а вся жизнь там определяется. А еще один замечательный тоже видный партийный работник сказал: я кадрового партийно-комсомольского работника могу определить по тому, в какой манере он садится в автомобиль, потому что эта особая манера садиться в автомобиль вырабатывалась еще в райкоме комсомола, даже не в райкоме партии, как это надо было делать. Конечно, эти люди, как в масонском ордене, они узнавали друг друга. С. Бунтман ― Узнавали по признакам. Л. Млечин ― Конечно, по манерам, по тому, как и что говорили, как обменивались, как пожимали руку и все прочее. С. Бунтман ― А насколько надо было любить одно и то же? Вот, например, все мы как-то привыкли к тому, и вспоминаем необычайную любовь Леонида Ильича к хоккею. Аж даже во время Карибского кризиса. Леонид Млечин. Мы продолжим после перерыва. НОВОСТИ С. Бунтман ― Мы продолжаем программу, и сегодня у нас в гостях Леонид Млечин. Мы говорим о советской номенклатуре, об их нравах вкусах, о том, как они составились, но все это, конечно, к номеру «Дилетанта», который посвящен Нерону и ему подобным. Л. Млечин ― Он звонил председателю Гостелерадио Лапину и говорил: Сергей, что-то давно хоккей не показывают. Он говорит: Леонид Ильич, только вчера показали! – Да, — говорил Брежнев, — ну, покажи сегодня, скажи, что по просьбам телезрителей повторяют. Ну, любил он хоккей и требовал, чтобы с ним ездили на хоккей. Как один из сидевших у него в кабинете, такой диалог с Устиновым, который был секретарем ЦК по оборонной промышленности, потом стал министром обороны, и ему Брежнев говорит: поехали на хоккей! И в этом домофоне голос Устинова: слушай, не могу, Леонид Ильич, принимаю министра обороны… — Ну, вот, — говорит Брежнев, — какой там к черту министр, поехали на хоккей! Ну, это уже другое, когда он хоккеем увлекся, это он уже стал болеть, он искал отвлечение. А пока молодой был, больше увлекался охотой, причем, охота – они стреляли по-настоящему, их не процесс даже сам, а вот именно процесс убийства. Знаете, у кого я это причитал? Вы удивитесь – у Владимира Александровича Крючкова, председателя КГБ, который, он же унгарист был, специалист по Венгрии, в посольстве работал в Будапеште у Андропова, и он сопровождал Брежнева и Андропова, когда Брежнев, только что избранный первым секретарем ЦК, поехал в Венгрию знакомиться. Ну, и, зная любовь Брежнева к охоте, Янош Кадар, глава Венгрии, устроил охоту. И пишет Крючков, что, ну, Кадар – прицелился, выстрелил просто так, удовольствие получил. А эти, наши, им винтовку за винтовкой – они просто смертоубийство устроили – нравилось. И вслед за Брежневым, конечно, все полюбили охоту. С. Бунтман ― Но ведь Никита Сергеевич тоже увлекался охотой. Л. Млечин ― Никита Сергеевич увлекался, но скромно. Никита Сергеевич был занят работой. Никита Сергеевич был последний человек в высшем аппарате, который искренне верил в возможность построения коммунизма, и ничто кроме работы его не интересовало. У него было с женой поделено: жена воспитывает детей – кстати, замечательно воспитала – а он занят на работе. Леонид Ильич любил жизнь во всех ее проявлениях и старался сделать так, чтобы работа не мешала его жизни. Поэтому он уезжал в это военное охотничье хозяйство в Завидово надолго и с большим удовольствием. И все потянулись кроме Михаила Андреевича Суслова, который когда-то тяжело болел, у него туберкулез. Он приехал, (охранник брежневский записал), вышел, вдохнул воздух, сказал: «сыро» и уехал, больше не возвращался. А несчастный Константин Устинович Черненко, который тоже был тяжело больным человеком, которому все это было противопоказано, покорно ездил, стрелял. Из трофеев — там все это разделывали — своим помощникам присылал кусочки мяса. Это было принято – и Брежнев, и Черненко, и все остальные своим людям, помощникам – это мне помощник Константина Устиновича Виктор Прибытков рассказывал – присылал, значит, очень довольный, что не зря на охоту съездил, попробуй, съешь, и так далее. С. Бунтман ― А Михаил Андреевич Суслов, вот в какую сторону – это уже другой вопрос, он был в чем-то, в мелочах каких-то, фрондером. Потому что, вот, например, я очень хорошо помню, у него у единственного был двубортный пиджак образца Потсдамской конференции примерно. У него был у единственного двубортный пиджак. У него тоже было такое длинное двубортное пальто образца, шкаф такой тоже, рубежа 40-50-х, вот он в этом ходил. Л. Млечин ― Это не фрондерство было, он знал, что не надо ничего ни с чем как-то вот торопиться ничего нового, надо демонстрировать, что равнодушен к одежде, ко всему прочему. Он это демонстрировал. Его ЗИЛ ездил по Москве со скоростью 40 километров, я это хорошо помню. И многие – ну, мне-то все равно было, а многие руководящие партийные работники жаловались, что если попал за ним, то надо ехать те же 40, потому, как выразился, был такой до Романова первый секретарь Ленинградского обкома – раз обогнал, два раза обогнал, а больше обгонять уже будет не на чем, да. Поэтому никто Михаила Андреевича… Видите ли, Михаил Андреевич был главным стражем этой номенклатуры, вот этот он и не позволял выходить за рамки, его любимой фразой было: нам не поручено. Гениально, у кого-то из, по-моему, у Андрея Михайловича Александрова-Агентова, помощника по международным делам, было, как они пришли, а, может быть, у Черняева… боюсь сейчас сказать, короче говоря, пришли к Суслову утверждать проект сообщения о поездке Леонида Ильича в какую-то страну, и там было написано: «исторический визит», Суслов вычеркнул, сказал: нет, здесь просто визит, а исторический будет, когда он в следующем месяце поедет туда-то. С. Бунтман ― Знал всю вот эту градацию. Л. Млечин ― Так в этом была штука. А кто не знал, тот в аппарате и не работал. В этом же была вся система – какой визит исторический, кто великий, а кто выдающийся, какую фамилию за какой повторять – это было одно из неотъемлемых требований работы в аппарате. Но Михаил Андреевич, надо сказать, был человеком здравым, и у нас, когда, я помню, назначили уполномоченным по правам человека, скажем, генерала милиции – вот Михаил Андреевич никогда бы этого не позволил. Когда создавалось в 73-м году, если мне память не изменяет, Управление по охране авторских прав, а оно образовалось для чего? Чтобы наладить во исполнение известных хельсинских соглашений, наладить контакт, переводить литературу, нашу продвигать на Запад… И, значит, на секретариат ЦК была вынесена кандидатура первого председателя, это был товарищ Фомичев, который до этого руководил цензурой. Суслов, увидев это, сказал: вопрос снимается с обсуждения, потому что это невозможно, поставить во главе органа, который должен заниматься культурным обменом, руководителя цензуры – это значит просто выставить себя в каком свете. Знаете, кого он сделал? Бориса Дмитриевича Панкина, главного редактора «Комсомольской правды», известного как раз своими либеральными литературными представлениями, литературного критика, который защищал хорошую советскую литературу. Михаил Андреевич отдавал себе отчет в том, что можно государству делать, а чего нельзя, чтобы свою репутацию сохранять. Но в рамках. С. Бунтман ― Вот это понимание, например, как кого назвать, как назвать события, как сказать. Переборщить внизу можно было, но это не такой расчет, как у Суслова, у него же эпохальный все-таки расчет. Исторический – это будет другой визит. Но доходило – есть замечательное у Николая Николаевича Каретникова воспоминание о похоронах Зощенко. Когда вышел кто-то, я уже не помню кто, и сказал: умер великий русский писатель. Выскочил тут же человек из Союза писателей и сказал: нет, умер известный советский литератор Михаил Зощенко. И так это препирательство продолжалось над могилой минут десять. Л. Млечин ― Так это была часть номенклатурной жизни. В »Литературной газете» помещались поздравления с юбилеями советских писателей и некрологи, и все было твердо расписано. С. Бунтман ― Начиналось все одинаково: «мы знаем вас как», или «мы знали его как». Л. Млечин ― Кому положено с портретом, кому без портрета. Кому с подписями, кому просто «группа товарищей». Кому большой, кому маленький, и на сей счет существовала строгая система. Это не то, что придумали, захотели. Это утверждалось в Союзе писателей, это же не кто-то из газетчиков что-то писал, это из Союза писателей присылали, и было ясно, как и что. И так было во всем. Это была такая вот унификация жизни. А что это такое? Ну, если кто в науке работает, тот понимает, всякая унификация, всякая загонка в рамки означает, в общем, удушение. Это же ненормальная жизнь. Все вот так вот, и по-другому невозможно. Вот такая формула принята, изменить эту формулу может только генеральный секретарь, но он точно этим заниматься не будет. Поэтому существование вот этой номенклатурной жизни, вот эта номенклатурная жизнь сформировала определенные представления чиновника о том, что и как нужно делать, и это наследуется и переходит и так далее. С. Бунтман ― Даже вот о формулах была еще тогда нами замеченная, когда начались большие похороны, и у Михаила Андреевича Суслова того же самого было сказано, когда начинаются сообщения, которые тоже по определенному сценарию: «с глубоким прискорбием, там, Центральный Комитет… сообщает». И что же будет, когда умрет Брежнев? И вот когда Брежнев умер, сообщение было взято из 53-го года: «с глубокой скорбью». Не прискорбием, а скорбью. Л. Млечин ― Для написания некрологов в ЦК КПСС вызывались лучшие перья – это были редакторы газет, там, и так далее. Их рассаживали по кабинетам, их в ту пору Михаил Васильевич Зимянин, секретарь по идеологии, ориентировал: за ориентир возьмите некролог такого-то. Конечно, это не придумывалось, брался образец, с этого образца. С. Бунтман ― И все это: перестало биться сердце… Л. Млечин ― Представляете, это изучалось, разносилось, правилось, возвращалось назад на доработку, и над этим работали руководители партии и государства. Вот руководство страны занималось в этот момент устройством этих формул, потому что формула властвовала над нашей жизнью, формула эта определяла, как сказано будет, так и будет. Это, к сожалению, такие… С. Бунтман ― Все-таки, чем это отличается от устоявшихся правил? Потому что существуют формулы – гражданские, религиозные, существуют обычаи – как человека встречать, как человека провожать. То же самое, как вести себя на инаугурации, скажем. Как вести себя, есть ритуалы, там, французский президент должен пройти перед республиканской гвардией, она его должна встретить, американский – то-то, немецкий канцлер – сё-то… Вот чем это, может быть, Советский Союз вырабатывал собственные и ритуалы, и собственные традиции. Чем это все-таки, есть ли отличия? Л. Млечин ― Во-первых, собственно ритуал не очень получился. Когда я вижу, как сейчас над гробом складывается знамя и вручается вдове, то я понимаю, что это придумали не сами, а увидели в книгах и перенесли. С. Бунтман ― Кстати говоря, это замечательная вещь. Мне рассказывал человек, который это придумывал. Л. Млечин ― Это очень хорошо, но это не собственный ритуал. Это к тому, что придумали… Да, ритуал – дело, конечно, полезное, но тут не ритуал, а тут формулы, которые распространялись абсолютно на всех. Вот вся страна должна была подчиняться определенным правилам. В этом вся состояла штука – нельзя выйти из этих правил, нельзя поступить по-другому, нельзя сказать по-другому – это все исключалось. Только так и никак иначе. И человек заковывался, и отсюда вот то, о чем мы сейчас говорим, некая обществу свойственная апатия, недостаток инициативы, нерешительность, неуверенность – это результат вот этих вот десятилетий сковывания жизни, вот этого навязывания, вот загнали в бочку, обручем обвили, и люди утрачивают, мускулы не могут нарастить. И если бочку разрывает, как это бывает у нас периодически, то люди, у них мускулов не хватает, уверенности в себе нету, запах свежего воздуха кажется опасным и так далее. Так что, нет-нет, ритуалы – вещь необходимая в определенных ситуациях и для определенного очень узкого круга людей. А когда ритуалы навязываются всей стране, всему обществу, и не позволяется говорить по-другому, когда все должны твердить одни и те же формулы, подчиняться одним и тем же правилам – о нет, конечно. С. Бунтман ― Наша современная Россия, она как-то движется то ли зигзагами, то ли спорадически, то ли что-то пытается выдумать, то ли что-то пытается забыть, что-то придумать? Л. Млечин ― Знаете, было ощущение, что молодое поколение, оно будет мыслить по-другому, действовать по-другому, жить по-другому, но вот то, что сейчас – я даже диссертации некоторые видел на эту тему, работы научные – молодежь по своим представлениям о жизни мало отличается от людей старшего поколения, что очень странно. Молодежь у нас не очень думает о будущем, что просто беда, потому что молодой человек должен быть устремлен в будущее, он должен строить свое будущее, он должен мечтать о чем-то, он должен ставить перед собой невероятные задачи и к ним стремиться. А у нас молодежь, как и старшее поколение, устремлены в прошлое и живут политической ностальгией. А я позволю себе заметить, что термин «ностальгия» был введен в оборот давным-давно одним швейцарским психиатром как симптом болезни. Ностальгия – вовсе не хорошее качество, это болезнь, это тягостное качество. Если оно присутствует у молодежи, то это горе и беда, молодежь должна быть открыта миру, должна думать о будущем и создавать его на наших глазах. С. Бунтман ― Да. Л. Млечин ― А у нас повернута назад, к сожалению. Я это все тоже отношу за счет не преодоленного прошлого. С. Бунтман ― Не переваренного. Л. Млечин ― Мы не в состоянии его преодолеть. С. Бунтман ― Не переваренное прошлое, но, вот интересно, и пытаются не сделать советских ошибок, потому что в ритуалы советского воспитания парадоксальным образом входило воспевание революционных подвигов. А сейчас как бы опыт что ли, что воспитывали, в общем-то, людей, которые искренне верили в возможность борьбы за справедливость. Л. Млечин ― Знаете, это все носило такой наносной характер, такой поверхностный, вот среди людей моего поколения я, к сожалению, вообще не помню ни одного искреннего человека в этом смысле. Я думаю, что последний, кто искренне верил в это, это были люди перестройки, времен оттепели, хрущевской эпохи, потом это все сошло на нет, и, кстати говоря, это и сказалось вот в перестроечные годы, когда выяснилось, что у нас нет поколения, даже нету массы людей, которые были бы настроены на штурм небес, которые были бы вдохновлены какими-то идеалами – все были разочарованы. С. Бунтман ― Да, очень быстро разочаровались. Л. Млечин ― Они – мы, не знаю кто… С. Бунтман ― Мы. Л. Млечин ― … и вступили-то в перестройку разочарованные, и разочарование это, оно нас сопровождало все время. И я как раз не вижу поколения очарованных, вот поколения, так сказать, горящих глаз… С. Бунтман ― Может, оно и есть где-то там, где мы не видим? В волонтерском движении, в спокойном каком-то, в гражданском движении? Л. Млечин ― Нет, я не говорю, что нет таких людей вообще. Я говорю о том, что если так, закон больших чисел, то на обществе в целом это не отзывается, общество в целом, к сожалению, у нас испытывает чувство политической ностальгии, то есть, живет прошлым. С. Бунтман ― Да. И в то же время, вот куется такой достаточно номенклатурный и среди молодежи, важный класс, где делают то, что полагается. Л. Млечин ― А какой еще путь может быть у молодого человека вверх? Он же видит – на государственной службе в строгом следовании с указаниями сегодняшнего дня. Конечно, это единственный путь сделать карьеру. С. Бунтман ― Да, в гигантском многоподъездном доме один лифт – государственный. Л. Млечин ― Да, конечно, и еще надо, так сказать, определенным требованиям отвечать. Тем самым, которые были в годы комсомольских работников. С. Бунтман ― Леонид Млечин, спасибо большое, это программа «Дилетанты», которую мы посвящали здесь нравам и проекции номенклатуры на все общество. Спасибо большое!

Ссылка на источник