С.Крючков ― Мы начинаем программу «Разбор полета». Проведут ее сегодня, как и всегда по понедельникам, Станислав Крючков и Андрей Ежов. И сегодня наш гость Вероника Долина, поэт, исполнительница собственных стихов. А.Ежов ― Программа «Разбор полета» на »Эхо Москвы», напомню, это программа о людях и тех решениях, которые они принимают и том, собственно, чем при принятии этих решений руководствовались. Вероника, а вы вспомните с ходу свое самое непростое решение, над которым вы, может быть, долго думали, долго прорабатывали и в итоге приняли? С.Крючков ― И которое во многом стало определяющим в вашей последующей жизни? В.Долина ― Такие, как я – мы живем в руке судьбы в большой степени. Не потому, что с очень покорным выражением лица, не шевелясь, но присматриваясь к выражению глаз бабушки-судьбы. Поэтому что бы то ни было, я все-таки с большой оглядкой… Безоглядно – едва ли. А что у меня было такого решительного и революционного? Слушайте, не знаю. Какие-то небольшие рывки я делала. Но они скромнейшие, и о них интересного рассказа не будет. Там, где мне доводилось с общеупотребительной тропы сойти в сторонку и что-то сделать, это не выглядело как решение, и выглядело очень тихо и мягко. Какие-нибудь там… следы моих деторождений в 70-е, 80-е годы, когда еще мало кто из моих небескультурных сверстников породил себе подобных, а я как-то уже это затеяла как некоторое занятие, чуть ли не доминирующее. Ну, это было утешительно, но это было неназойливо с моей стороны, на самом деле. Но это же не скажешь, что это революционное решение. Это какие-то глупости, которые я… Но я себя провоцировала. Я себе создавал небольшой вызов, небольшую испытательную ситуацию и с ней справлялась. Так что слово «решение», ребята, вот как решение – это немножко не из моей жизни, не из моего лексикона. Я увильну тут. Мы если сможем, потом выйдем на что-то интересное. А.Ежов ― А какая из этих, как вы сказали, глупостей, которые впоследствии на момент, так сказать, свершения поступка того или иного, который вам не представлялся чем-то важным, впоследствии сыграла какую-то роль, о чем вы, оглядываясь, уже поняли?.. В.Долина ― Конечно. Всё на свете, конечно же. А.Ежов ― Ну вот самое яркое если? В.Долина ― Не знаю, ребята. Около 80-го года, например, я еще работала в редакции солидного журнала, куда с большим трудом попала, по-русски грубо говоря, устроилась. Это было очень трудно. Такой, как я, много было трудно тогда. Но я считала это нормой из норм и на трудности не обращала почти что внимания. Это было как температура за окном. Очень трудно было всё, например, устроиться на работу. Но всё, я уже работала. К 80-му году мне почти внезапно, почти революционным решением, но только почти – уже были признаки того, что это стоило сделать – я работу оставила. Родители, как могли, клокотали. Муж недоумевал. Дитя попискивало. Но я все к чертовой матери оттолкнула ногой. Хотя там были отличные люди – там, где я работала. И сделалась только вот сингер-сонграйтером и всё. Вот так, — говорю я – будет с каждым, кто покуситься…. Ну, это было вот так. Тогда не очень так делали, и, кстати, не очень понятия имею, делают ли так по сей день. А.Ежов ― Наверняка. В.Долина ― Да. Но я была из упорядоченной среды. Я же не рокер. Я девчонка, которая следовала чуть ли сколько-нибудь если не академическим, то хотя бы учительским путем идти. Всё это мы ногой оттолкнули сперва правой, потом левой – и давай песни свои распевать чуть ли не по подворотням. Вот. Но это была ерунда всё. Ну, какие тут решения? Ничего тут такого нет. В 80-м году меня напечатал журнал «Юность». Первая была такая очень солидная публикация. Но просто трудно передать, что такое — журнал «Юность» в июне 80-го года берет и печатает твою целую, как это солидно называлось (и по сей день), полосу, то есть несколько стихов. Во! Это была революция. Но я же ее не делала. Это сама судьба взяла мои стихи и – хлоп! – опубликовала. Сказать, что я обрадовалась или гордилась – ни то, ни другое. Но это был божественный перст. И я прислушалась, все оставила к чертовой матери. Вот говорю же, ногами затолкала все в углы комнаты – и давай песни распевать. Еще какие-то вещи были небезынтересные. Но… не обо всем сразу. С.Крючков ― Но вот это разделение: такая как я, с одной стороны, а с другой стороны, та самая общеупотребительная тропа, о которой вы говорите, — с вами это всегда по жизни – разграничение? В.Долина ― Частенько, да. У меня есть такая присказка «Такая как я…», потому что я видела свой архетип: что я, кто я, как я, мою неуютность, мою не полную обыденность, хотя я совершенно певец будней со всех точек зрения. Я один из первейших друзей кастрюль и сковородок, как говорила Ада Якушева. Я кататель колясок, я промыватель детских бутылочек в свое время. Ну, а как? Я изготовитель борщей и разных жарких, впоследствии котлет, когда технологии немного облегчились. Но, тем не менее, я вся не по этой части. Я поэт, но в принудительном порядке. Я приспосабливалась – и приспособилась. А.Ежов ― Вероника Долина, автор и исполнитель, и поэт в программе «Разбор полета». Ее ведут, как всегда по понедельникам, Станислав Крючков и Андрей Ежов. А почему с учительством не задалось? Профессия педагога. Все-таки, наверное, осознанно люди идут получать высшее образование. В.Долина ― С предыдущим вопросом – вот это очень, между прочим, связано. Ровно с предыдущим. Потому что всё призывало к тому, чтобы быть как человек и, по возможности, как все. И всё изнутри меня сталкивало с этой дороги. Что было делать? Вот такой глас извне говорил: «Ну марш, насколько возможно, в строй!». Глас изнутри говорил: «А ну марш из строя и больше не подходи к строю!». Вот тут важная деталь. Пединститут был полумерой, оттого, что меня нисколько не взяли на филфак МГУ в том примерно 73-м году, когда мне пришлось на него покушаться – на филфак. Значит, не удалось покушение. Такая, как я, совершенно нисколько им не годилась; получила свое совершенно то, что не годилось для поступления, будучи органически чрезвычайно грамотно пишущей, не очень плохо излагающей и очень крепко подготовленной. Всё не имело значение. Имело значение моя негодность для этого учреждения. Я очень травмировалась. Но пережила, конечно. На следующий год рванула в пединститут, да еще на вечерний для верности, чтобы уже лбом в закрытые ворота не шандарахнуть, а только войти чуть ли не с поднятой головой в открытые ворота. И так было с МГПИ имени тогда Ленина, — я уже сейчас не твердо знаю, чем несчастный педагогический, (возможно, ныне университет), но как бы высший педагогический институт Москвы, как он сейчас называется, — он меня тогда вполне принял, почти обнял… ну, приласкал. Педагоги были очень качественные. Стиль преподавания – понятие не имею, не знаю, какой это был стиль… Люди были недурны, это точно совершенно. Это про это… Ну и что мне с того? Кончили мы этот институт… Я уже была мамаша, я уже ушла со своей библиотекарской работы, потому что за пять лет обучения происходят какие-то метаморфозы в жизни взрослеющего человека. И чуть-чуть уже устраивалась где-то там на работу… и кон-цер-ти-ро-ва-ла лет с 17 уже. А.Ежов ― А отделение французского языка – это случайная история или предпосылки были какие-то? В.Долина ― Предпосылки: французская обычная школа. А.Ежов ― А, вот оно что… В.Долина ― Конечно. А как идет человек на языковое отделение? Он как-то себя предуготавливает. А.Ежов ― Бывают разные случаи. В.Долина ― Нет. Ну, язык – это язык, с моей точки зрения. Язык – это важная вещь. Филфак ли или даже педагогический, допустим – маленькая уступка реальности – это не важно. Нет, язык – это важнейшая, в общем, деталь. Это означает, что мы себя предуготавливаем для лучшей реальности. С.Крючков ― Вот вы говорите, выступления на концертах. И участие в литературной жизни того времени, оно как-то шло параллельными путями, или это было по большому счету частью одного общего потока? В.Долина ― Про поток мало знаю. Понимаешь, просто, выходит, что мало. То, что меня напечатали в 80-м году, а потом печатали еще довольно динамично, это было для человека моего возраста и состояния интересно. Насколько обещающе, не знаю, но слово «профессионализм», оно надо мной витало уже в мои неполные 18 тоже. Я его чисто случайно прослышала, — так об этом скажу сейчас, — и прельстилась им: Вот же, думаю, как вещь – возможно, можно даже в этой странной области чуть ли не слагания строчек в строчки, вылавливания в воздухе каких-то не самых затертых рифм – возможно из этого тоже удастся сложить профессию. А что будет из этой профессии?.. Ну, мы же были тогда непрагматичными, мы же понятия не имели, что с нею делать. Это же не академия управления при невесть ком. Это, вообще, как бы и ничто. Мы же знали, что в литинституте не учат ничему, кроме как тебя погружают в сколько-нибудь питательный бульон. Мы же слышали о том, что во ВГИКе тебя ничему не могут научить, но зато ты будешь иметь среду такую, что ты сам отшлифуешься ка камень, возможно, как минимум полудрагоценный. Мы же уже поняли… что даже на филфак меня не взяли. Так что, таким образом, чего же я, в литинститут, что ли?.. Кстати, туда брали в мои тогдашние годы после рабфака – знаете, что это такое? ¬– или после какого-то очень вселенского рабочего опыта. Мне тогда следовало, значит, превратиться в какую-то фабричную девочку…, я и так уже была библиотекарь с некоторым стажем, вполне даже нескольколетним… Нет, мне не хотелось… Мне уже хотелось и моглось сочинительствовать, выступать и сколько-нибудь печататься. В этом уже был какой-то привкус профессии. С.Крючков ― Но в движении КСП, да? Потому что это совершенно какое-то не вяжущееся с вашим образом явление. В.Долина – Ксп ― это огромное любительское движение, с трудом… с заминкой скажем, объединение. Это была, вообще-то, практически отличная вещь в те годы, в которые мне соприкоснуться с этим удалось – в 70-е. Ничего там плохого не было. На каждый слет, к примеру, Подмосковный – во-первых, десятки тысяч человек. Вот при всей этой запредельной запретности, притом, что мы жили – это так – дружась с вхожими в наши компании гэбэшниками гласными и негласными. Ну, а как вы думаете? На наших концертах в ближайшем закулисье стояли люди с магнитофонами и писали. Они могли погрозить пальцем. Ничего в этом не было ни страшного, не пугающего и, кстати, не было омерзительного. Ну, мы уже были немножко были не такими запуганными, что ли. Что ли, — так скажу. С.Крючков ― А профилактические беседы какие-то? В.Долина ― Ну, не со мной. Это на старшее поколение пришлось. Нет. Мои там эти скромные революции, вроде в 80-м, что ли, году написать «Не пускайте поэта в Париж…». На каком-то своем концерте я могла увидеть человека чрезвычайно доброжелательного, чуть старше, чем я на пяток лет, который мог мне сказать: «Попрошу сегодня без «Парижа». Да, это могло. А что мне стоит не петь какую-то вещь? Да бога ради. Залы были тогда избыточно огромны. В каждом НИИ тебя ждало 300 человек. В каждом зале кинотеатра концерты были еженедельно большие. Кроме рабочего дня в НИИ, который завершался моим концертом, по субботам-воскресеньям это был большой концерт, скажем, в каком-нибудь кинотеатре – «Варшава», да всё что хотите; немало таких было кинотеатров, — а также в так называемых домах культуры – уж все забыли, что это такое, а это зал на тысячу-полторы мест. Вот, сколько было… Что мне стоило пожертвовать одной вещью и не петь ее, не пугать этого небольшого служащего? Никого я не пугала. Наши тексты литовали. Мы проходили лит – цензуру. Это было в настоящем доме художественной самодеятельности. Мы знали, кто нам ставит штампы на тексты. Листочки с текстами мы приносили, скоро — напечатанные на машинке, а сперва даже – написанные от руки. А что? Все фестивали КСП тогда такие были. Молодежь, такая как я, или даже еще чуть моложе люди приходили со стопками стихов, на которых стоял штамп. Ну, что-то вроде одобренное к исполнению. Так было. Довольно такая твердая, вполне на свой лад гибкая, не очень тяжело и угрюмо дышащая нам в ухо система пригляда. Она была. А.Ежов ― В России сегодняшней какой-то аналог того сообщества есть? Я не знаю… все люди в Фейсбуке… В.Долина ― КСП? А.Ежов ― Нет, понятно, что КСП существует как некое явление. Но это то же самое, что тогда или это приобрело какие-то другие оттенки, как вам кажется? В.Долина ― Вы о КСП? А.Ежов ― Да. В.Долина – Ксп ― это очень горькая, на самом деле, страница современной истории, горькая и странная. Все равно, кстати, не такая прокисшая, чтобы снимать фильмы со Збруевым в главной роли, который страшенную картину, с моей точки зрения, человеческого распада являет собой. Это снято, как говорили в старину, с холодным носом, с холодными руками, в общем-то, все сделано. Я этот фильм, например, не поняла. Я вся поникла, мне это гадко. И это всё не так. Почему? Я бы удовлетворилась, если бы статистически у нас были все те же хотя бы на 300-500 места, мы имели бы голоса на радио, телевидении… Кто «мы». Ну, хорошо, те, у кого тексты поприличней, прошу прощения. Вот так и всё. Да, таких людей не очень много, но они есть, кстати. Были и есть. Ну, подвымерли, но они есть. У нас нет статистики. Мы не признаны… Ну, хорошо… Я, быть может, даже отчасти в эксклюзивном, преимущественном, так сказать, в привилегированном состоянии живу много лет. Я печатаюсь, у меня было много – столько, сколько мне хотелось и моглось – программ на телевидении и радио тоже, каком угодно: и зарубежном, и периферийном. Я видела это много. И никакого неудовлетворения, какой-то непризнанности по этой части у меня не было последние 30 лет. Ничего я про это не знаю, я в порядке на этот счет. Но КСП всегда странный. Когда наступили иные времена – не так вот волховская юность, когда просто всё клокотало, бурлило; Москва, Питер собирались. Тексты у всех были завораживающие практически у всех. Хоть так взять и внезапно вспомнить декабрь 80-го года, концерт памяти Высоцкого в ДК «Прожектор» на шоссе Энтузиастов. Было такое. Вот я сейчас такие кодовые слова говорю, которые мало кому чего скажут, кроме тех, кому хорошо за 60 хотя бы. Было такое. Ничего этого нет. Молодой москвич, обитатель гиперцентра уже с трудом скажет, где это шоссе Энтузиастов, а что такое ДК »Прожектор» не знает вовсе, а что такое концерт памяти Высоцкого, — в жизни не видел, не слышал. Значит так. Огромный зал, конная милиция, заграждения. Толпы людей. На сцене – абсолютно все, кто имел к песне под гитару хоть какое-то отношение: живой Окуджава, Женя Бачурин, Дольский… из Питера приехали. Абсолютно все. Не знаю, сколько – человек 25 выступающих. Кассета с этими записями разошлась абсолютно по всем эмигрантским колониям и даже неэмигрантским. Все, насколько это было возможно тогда, иностранные корреспонденты. Ну вот, понимаете, это разошедшаяся вещь. Тексты тогда, как я сказала, были волховские, волшебные, понимаете. Такой был общий уровень. Ну, кто-то чуть ниже, но зато некий общий… Это были сти-хи, скажу вам тихим голосом. Постепенно эти позиции сдавались под рядом каких-то социопрофилактических мер, которые применялись к этому. Про штампы на текстах я вам уже сказала. Про то, что полное отсутствие телевизионных, радио и сколь-нибудь рекламирующих жанр программ, я вам напомнила. Ну вот, значит, позиции оказались сданы. Когда наступили 90-е годы и можно было, вообще, приподнять голову, они и приподнялась эта общая голова, даже не КСП, а вот эта авторская – вот этих людей, писавших недурные вещи под гитару. Ну, и всё. Как приподняли, так и поникли. Уже не удалось ни привлечь внимание публики сколько-нибудь весомой числом, ни внимание культуры. Всё пропало. И это шло в параллель с сильно выраженными политическими процессами. Мы еще успели съездить в конце 80-х и в западные страны — в Японию, в Австрию, в еще с неразрушенной стеной Германию… Мы – это Бачурин, Клячкин… ну, не буду о высшей лиге говорить – Окуджава присутствовал на зарубежной сцене Польши, Германии. Он был вполне возлюбленный сонграйтер. Насколько это было можно, скромно, но вполне возлюбленным. И нам бы следовало всё это сколько можно подхватить. Но обязательно должен был какой-то… Мы были очень политически ориентированы. Не потому, что сплошная песня протеста лилась из наших тускнеющих уст – нет. Но нам нужно было, чтобы среда была в поддержку, чтобы публика была с нами. Ну, и что делать? Мы такие Вийоны: нам нужно, чтобы публика была, чтобы утром написал – вечером спел. Ну, хорошо, не вечером, так хотя бы в конце недели. Поражаясь тому, что так мало таких примерных деятелей как я отозвались на появление Фейсбука, то есть возможности ежедневной публикации… Поэты отозвались, а поэты с гитарой молчат как гроб. Ну, видимо, теперь уже это их основное помещение. С.Крючков ― У вас какое-то колоссальное число подписчиков на Фейсбуке сейчас. Там речь идет о тысячах. Вот это присутствие в среде с тысячными аудиториями, начиная с КСП и внутренний индивидуализм, о котором вы говорите, они никак друг с другом в противоречие не входили? Не хотелось, перечисляя тех людей, которые вам до поры, быть может, были близки, некоторые из которые остаются близкими до сих пор, в этот ряд ставить поэтов, не поющих под гитару? В.Долина ― Сколько угодно. У меня всегда были друзья, никогда не певшие. Так было всегда. С.Крючков ― И эта профессиональная среда тоже для вас является своей? В.Долина ― Своей. И никогда меня никто носком ботинка не пнул. Так не было. Могли бы, мне кажется, но не пнули. И старшее поколение ко мне было милосердно: и Евтушенко, и Коржавин, и Вознесенский, и Окуджава, и Юнна Мориц. Ну вот, я вам быстро-быстро перечислила цех. И Андрей Дмитриевич Дементьев, всегда помогавший с публикациями, даже в жизни помогший раз-другой в 80-е годы как мало кто. Понимаете, там было мое обжитое место. Мне там было комфортно. Я познакомилась в 70-каком-то конечном году с Аксеновым. И когда он вернулся под конец 80-х, ну хотя б сколько-нибудь заехал в Москву, я была одна из первых, кто в редакции «Юности» его встречал. Это же было совершенно обыкновенно и натурально для такой, как я. И когда приехал впервые Коржавин под конец 80-х по приглашению Булата Шалвовича в Москву, я тоже была одна из первых, кто его встречал, и это тоже было совершенно обыкновенно для меня. Это всё мои друзья из старшего поколения. Еще в конце 70-х так сложилось. А.Ежов ― Изменившееся значение, в принципе, истории с авторской песней в нынешнем времени – это следствие каких процессов, как вам кажется? Может быть, просто потребление информации другим стало? В.Долина ― Конформизм. Общий уровень. Нет, не знаю про потребление информации. КСП, видимо, было такой комфортной средой и для советской инженерии, которая там гнездилась тучами и чувствовала себя комфортно в мире своих увлечений, своих байдарок, своих костров. Я ничего не знаю про миры байдарок и костров. Я не специально, но тихим голосом все-таки об этом скажу: я ничего не знаю про миры походов и слетов, поймите – ничего. Когда я приезжаю на слет, я дичайшим образом там озираюсь и не знаю ничего. Когда последние два года я приезжала на Грушинский фестиваль, военной хитростью туда заманиваемая, я ходила там как тень матери Гамлета и не чувствовала себя комфортно, потому что, во-первых, мне некомфортно в физическом дискомфорте… Я некомфортабельна, я не барин совершенно, но мне кажется, все должно было бы быть для нынешнего человека лучше устроено. Хотя там давно стараются… да все недостараются. Это все про физический комфорт. А что касается подлинного комфорта, то мне тоже неуютно в лесной среде. Я не понимаю, зачем это партизанство. Вот, например, для меня были лучшие годы, я вам скажу, каэспэшные, когда несчастные эти слеты некомфортабельные подмосковные перенеслись в среду практически парка культуры имени Горького. Ух, я ликовала! Вот он, оазис! На троллейбусе по Садовому кольцу можно доехать. Вот тебе газон, если тебе невыносима жизнь без газона. И вот тебе сцена и уже с приличной подзвучкой. Я была в восторге. Пару лет была такая имитация слета типа летние театры. Я бы и сейчас там проводила все что угодно. А.Ежов ― Немного удивительно, потому что, мне кажется, в массовом сознании авторская песня неразрывно связана с этой походной эстетикой… В.Долина ― Мура, — скажу вам грозно, — Мура, мура и пропаганда и затаптывание в грязь нашего практически чистого, чуть ли не белоснежного знамени, понимаете? Нет, ничего там такого походного. Ничего Окуджава про это не знал. Театральные люди – Высоцкий и Галич – ничего не знали про мир слетов. Всё это ерунда. И всё это высшая лига, и выше их никого нет. Болезненная, хрупкого здоровья Новелла Матвеева ничего про это не знала. А другую лигу мы по-другому будем перечислять. Это другой разряд. Нет. Не-не-не… Я про мир слетов знаю мало. И вообще, это чисто случайно мы про него помянули. Про это нечего и говорить. Про инженерную среду – менее чисто случайно. Это другая история. Но я и про ее знаю не очень много. Публики было много – вот на этом я настаиваю. И отряд поющих был не очень жидок, понимаете? Там было густо, там очень было прилично. Более того, в каждом городе был свой подотряд, представляете? В каждом. В маленький Виннице или в большом Киеве, в большом и вполне – ну, вы сами знаете – независимом Питере – везде были отряды и подотряды. И слеты тут совершенно не при чем. А люди писали под гитару, и в массе мест было очень много приличных текстов. А.Ежов ― Это программа «Разбор полета» на »Эхо Москвы». У нас в гостях автор-исполнитель и поэт Вероника Долина. Мы вернемся в эту студию после кратких новостей и рекламы. НОВОСТИ А.Ежов ― 21 час, 35 минут в российской столице. Это программа «Разбор полета». Здесь – Станислав Крючков, Андрей Ежов. У нас в гостях сегодня автор-исполнитель и поэт Вероника Долина. С.Крючков ― Вероника Аркадьевна, я когда читаю ваши стихи, слушаю вас, всегда задаюсь вопросом, как это человек, с одной стороны, говорит о себе, а, с другой стороны, это сто процентов не женская песня, не какой-то локализованный гендерно стих. Это жизненные сумятицы, и ты в этих жизненных сумятицах оказываешься адресатом. Выговариваясь с человеком, выговариваясь из себя, вы всякий раз имеете в виду того, кто этот разговор услышит? Для вас важна аудитории в ее таком точечном варианте, не каэспэшном – тысячи человек – или замкнутая инженерная среда, где все это рождалось, а вот человек, который будет воспринимать ваши стихи? В.Долина ― Нет-нет-нет. Я очень давно про это не думаю. И будет проблемой ответить себе на вопрос, думала ли я об этом прежде. Возможно, стихи были более дамскими, возможно, они были девчоночьими в положенное время, отведенное им для этого. А дальше… ну, я, возможно, не самого узкого диапазона персонаж. Так бывает. Испытывая себя, я создала себе небольшой партизанский отряд из моих детей. Они росли рядом со мной. Они тоже меня чем-то, ну поймите, отоваривали, обогащали и тащили за собой. Мой старший мальчик, например, был фанатом театров. В свои лет 13-14 он бегал, домогаясь лишних билетиков в еще вполне кульминационной Таганке или в театре Беляковича. Он таскал меня с собой, как мог. Он таскал маленьких брата и сестру. Мой средний мальчик, он своей очень подлинной художественностью и театральным темпераментом тоже очень быстро стал меня заражать. Дочка включала меня в свой мир. Вы, понимаете, я вам сказал давно уже слово «предуготовлено». Вот так. Я приготовила кое-какие сани летом и кое-какую телегу зимой. Таким образом, дети со мной всегда рядом стояли и сотрудничали; мои поэтические или песенные товарищи; мой первый, конечно, и собрат – публика, все равно я вернусь к этому – публика. Она уменьшилась числом, но она есть. Она продолжает быть моим ближайшим соратником, моим кормильцем. Не будь публики, вся бы я была другой. Другой бы был мой диапазон, другая была бы моя биография, другая была моя география. То, что публика позвала приезжать, навещать ее с 80-х годов куда угодно в мире, — так тоже не у каждого складывается. Возможно. Точно не знаю, но я приезжала, конечно, погостить у своей публики и успеть в разных странах мира, как бывает и по сегодняшний день. Хотя к моему, в общем, конечно, переживанию сегодня эта колония мигрантов… А началось всё с победного марафона по настоящим зарубежным слушателям. С.Крючков ― На сегодня в России основное место встречи с этой аудиторией, с публикой ¬– это «Гнездо глухаря»? В.Долина ― Да, «Глухарь» мой ближайший сотрудник, мой цех, мой опытный стенд, моя тестовая какая-то площадка. Конечно, там мои колбы и мои реторты, да. С.Крючков ― Для вас важны глаза, которые вы видите? В.Долина ― Глаза? Пусть сидят понемножку и тихо слушают. Пускай громко не хлюпают из тарелок, не цыкают зубом: нравится, не нравится… Да, кстати, еще пусть не хлопают в ладоши – я этого очень сильно не люблю. Мое такое небольшое ноу-хау: моя публика не хлопает уже лет, наверное, 15. Сама этому научилась. Давно к этому шла, очень давно и уже абсолютно отшлифовала свою публику. У меня нет аплодисментов на концерте. Это очень большая удача. А.Ежов ― Я так понимаю, очень важной предпосылкой того, как ваша биография сложилась, стала музыкальная школа. В.Долина ― Ну, не без этого. А.Ежов ― Как вы там оказались? Это просто такое поветрие? Советские дети, я так понимаю, в большом количестве занимались… С.Крючков ― Из интеллигентных семей. А.Ежов ― Из интеллигентных семей, безусловно. У вас это произошло просто так, автоматически или же?.. В.Долина ― Еврейских девочек учили музыке. Без этого неправильно. Подразумевается, что это рабочий инструмент, что это не может не пригодиться. Ну, хорошо: может не пригодиться, но должно. Консерваторию окончила подружка моей юности писательница Дина Рубина. Музыкальное заведение непременно окончила дочка скрипача профессионального поэтесса Марина Бородицкая. Это я вам так, на скорую руку из моего близкого окружения. Да нет, учиться музыке – это совершенно нормально и распрекрасно. Другое дело – потому что нам нужны слух и вкус. Что нам еще шлифовать-то? Ровно это. Не в пять же лет нам учиться себе ноготочки красить розовым лаком, как случается с моими внучками. А я смотрю страшным глазом, вообще, бабы-яги на это, потому что я против. Такая как я, я против. Или там прокалывания ушек в мало-мальском возрасте. Я против. Нам нужно изнутри себя непременно… с моей точки зрения. Я прекрасно понимаю, насколько стары наши рецепты, но они, понимаете, стары, да не окончательно плохи, не окончательно они устарели. Поэтому учиться музыке — это отлично. Это человека непременно закаляет, придает ему кучу всяких очень специальных качеств. Я ненавидела, замечу, — как говорила моя мама, когда я уже немножко подросла, она говорила: «Как ты это ненавидела, и посмотри, чем ты зарабатываешь себе на хлеб»,— ненавидела жутко. Очень были суровы ко мне педагоги, а такая, как я, она норовит чуть ли взобраться и сесть на рояль. Ну, у меня такие глупости. Такая, как я, играет по слуху всё что угодно, от и до: Моцарт, Бетховен, и немножко свое тут же, не приходя в сознание. Я и сейчас так играю. Понимаете, педагоги были против. Ну, а что мне с того? Я доучилась. А они очень, между прочим, страхуя меня, рекомендовали немедленно отправиться в какое-нибудь музучилище на дирижерской, по возможности, отделение. Но номер не прошел. А.Ежов ― А я правильно понимаю, что это не был класс гитары, это было фортепиано? В.Долина ― Нет, фортепиано, конечно. С.Крючков ― А когда гитара впервые в руках оказалась? В.Долина ― Когда я закончила музыкальную школу фортепиано. Я помаялась годик без этих плетей, которыми меня дрессировали в музыкальной школе. Я помаялась немножко… Мне было уже лет 14 с чем-то. Я влюбилась в мальчика, который играл на гитаре, потом немедленно в еще одного мальчика, который тоже играл на гитаре. Я же очень прямолинейна, это же заметно. Потом мне немедленно сделалось необходимым мальчикам сообщать о том, что они мне нравятся. А некий, уже чуть отшлифованный вкус, требовал сообщать им это как-то эфемерно, неназойливо. Я немедленно стала учить себя как-то сочинять. Я стала играть на обыкновенном, как полагается, пианино, и это было – к вопросу о неназойливости – ужасно. Петь под фортепиано – это каждого надо убить, кто это практикует – убить всех! А такие люди есть. Я стала оглядываться кругом. Мой папа пошел в недалеко расположенную музыкальную школу, вытащил оттуда студента, который был лауреат гитарных конкурсов, и мы с ним прошли… был чудесный, отличный парень по имени – дай ему бог здоровья, если он цел и ходит среди людей (я давно ничего про него на знаю) – Андрей Гарин, лауреат конкурсов, совершенно нормальный, настоящий гитарист. Шесть уроков – и я стала играть сама. А.Ежов ― Но понятно, что без базового образования музыкального было бы не так легко, наверное… В.Долина ― Ну, лучше, чтобы было, короче говоря. Я могу записать ноты и по сей день. Когда я сейчас, например, делаю что-то, когда я готовлюсь к студии, передо мой лежит стих, он как бы и есть моя нотная запись, он моя скрижаль, манускрипт. А у стиха – у меня 5 линеек и маленькая нотная запись – маленькая, два-три такта. Мне нужен первый вход. Дальше – слух меня вытягивает… Ну, почему слух? Меня вытягивает стихозапись. Стих – это, собственно говоря, и есть моя нотная запись, да. С.Крючков ― А в плане формирования вкуса за пределами академической музыки, что на вас оказывало влияние, да, собственно, и в поэзии? В.Долина ― Литература только. Я очень литературоцентрична. Ничего тут со мной не поделаешь. Меня можно попытаться столкнуть с этой темы, но я пружиню здесь, я сопротивляюсь. Я не музыкообразующая, я очень стихогенерирующая. Ничего тут не поделаешь. Особенно сейчас, когда я уже весьма в годах. Я и прежде такой была – мы упомянули эти годы, — а сейчас, когда мне уже вообще нечем спасаться, кроме как… Тогда была юность, видение перспективы, надежда на какую-нибудь антисоветскую власть, на то, что мир велик. Мы ничего не будем знать, как выглядят штампы на наших стихах, штампы в наших паспортах. Мы будем зверски способны, интересны, на очень многое способные люди. Это же все не состоялось, ничего не получилось. Визы трудны, полеты дороги. Ну, в общем, не важно, многое такое. Не важно. Мы все равно все осуществляем, но почти все через силу. А хотелось, чтобы мир был легок. А теперь уже обозначилось что он таким не будет. Ладно. И тогда, что нам осталось? Только стихи. Стихи, а еще я очень люблю прозу, а еще я очень люблю драматургию. А еще, когда была дитя и полудитя, я очень любила читать сценарии. И молодцом я была, молодцом, я вам скажу. Какой же я была молодец, особенно в те самые годы! Вот, особенно в те. Когда к примеру звездных миг Андрея Звягинцева наступил в Каннах, и фильм «Изгнание» — именно »Изгнание» — затрепетал в воздухе, мой старший мальчик позвонил мне из Канн и говорит мне: «Как называлась та повесть Сарояна, которую ты мне пересказывала много лет назад? Потому что сейчас будет триумф». Триумф склубился в воздухе. А ту повесть Сарояна по-русски, у меня такое впечатление, что читала одна я. Ну вот, я готовилась, я давно готовилась к триумфу Звягинцева и ко многому другому. А.Ежов ― Вы говорили об особенных ощущениях, которые вызвала у вас первая публикация в »Юности». И выход в свет первой пластинки какое-то потрясение… не потрясение — наверное, сильно сказано – ощущение: как это выглядело и что вы чувствовали в этот момент? В.Долина ― Что это было, как это выглядело? Мои друзья постарше, да и, возможно, родители, к примеру (они были, 86-й год…», они пожали плечами и сказали: «Этому давно следовало состояться». Я совершенно… я же не триумфатор, я не праздникообразующая, я ничего про это не знаю, понимаете? Ни этика проведения праздника, ни эстетика создания праздника – я совершенно не по этой части. Когда советская публика ринулась покупать, просто для того, чтобы сделать праздник в семье, петарды, и чтобы это все клубилось, мостилось и громыхало, — я совершенно не по этой части. Я не понимаю в этом ничего. Когда вышел мой первый винил – 86-й год, он был записан в 84-м году, он немножечко еще пролежал, как говорят солидные художники, на полке некоторое время и дождался своего 86-го года, — все было очень благополучно для меня. Я совершенно буднично пожала плечами. Если хотите знать, в 80-м году — ну, видите, небольшое расстояние, дистанция небольшая – надо понимать, что всё мое тогда профессиональное время и мышление были заняты концертами. Концертами, понимаете? Начало 80-х – это концерты, прошу прощения – внимание! – каждый день, если не дважды, если не трижды. В те годы я выезжала в какой-нибудь блаженной памяти – чего вы хотите? – Челябинск, Магнитогорск, чтобы дать в одном городе за два дня пять концертов – пять. И мы не знали слово «фонограмма», и никаких минусовок не было. Руки дервенели, ногти – отдадим им должное (я уже сказала про закалку, про шлифовку) – стояли как стальные. Ну вот, голосочек этот слабенький, домашний был молодцом. Спина еще и не думала стенать. Да, я и не думала садиться. Это же вам не салонные времена, когда мы стали присаживаться к микрофону. Я пять концертов стояла как влитая, как вкопанная. И справлялась. Я научила себя, я создала методику: что такое первый концерт из пяти, что такое второй; как распределять силы, как быть с этой нагрузкой. А они были и в залах и в этих так называемых НИИ. Ничего, я научилась. Так выглядели 80-е годы. Поэтому 86-й, когда вышел первый винил, это было для меня о-бык-но-вен-но. Там была необыкновенность, она созрела к 88-му, ко второму диску. Как она выглядела? Что это было? Это был огромный тираж. Вот уже, что можно было бы отметит! Да я не умела. Сперва 300 тысяч, еще 300 тысяч, еще 300 тысяч. И вот уже диск — мой дом летает – 88-й год – это больше миллиона тиража. Но мы же понимаем, что тогда была широка страна моя родная. И фабрики были в Питере, Киеве, Таллине, Ташкенте. Тиражи были огромны. Вот это можно было бы отмечать, но к этому я не была готова просто психологически. А.Ежов ― А вот эмоционального выгорания от такого гастрольного графика, о котором вы говорили буквально пару минут назад, не наступало? Про физическое здоровье вы всё объяснили, даже не здоровье – состояние, что было легко. Не тяжело ли, действительно? В.Долина ― Я же не халтурщик. Я же не умею… Это же всего-навсего собственные стихи. Что вы? Это невозможно. Я же вам сказала, мы же Вийоны, мы же совершенно простая формация, понимаете, простая. Не одноклеточная, но простая. Сидит публика, она многими видимыми и невидимыми способами выражает тебе свое… все, что может. Ты видишь свою востребованность, ты эту ощущаешь. Ну, о каком выгорании речь? Я же не театральный даже человек, у которого текст Островского или Мольера отлетает от губ. Я же простенький совершенно персонаж, которые поет свои вот упомянутые «Не пускайте поэта в Париж…», или «Усталость преодолевая, бреду домой едва дыша…». Это же просто маленькие новеллы, рассказы о себе, о своих близких, о температуре воздуха в Москве, о том, что происходит с тобой и с твоим собственным миром. Все-таки и всё. Как прикажете тут устать? Наоборот, воспламеняешься, откровенно говоря, да еще и с деньгами возвращаешься домой. Ну что вы? Очень чистые отношения. С.Крючков ― Перестройка, 91-й год. Гражданское выгорание. Вот вы говорите: какая-то фронда сначала, в последующем – неоправданность надежд. Вы это ощутили?.. В.Долина ― У меня вот, что… 90-е годы в начале – это лучшие годы. Я ровно тот кусок поколения, который тогда парил – парил, наслаждался. То, как наслаждались той эпохой мои родители, то осталось у меня памятником эпохи в памяти. Ничего этого я стирать не буду. Я не тот, кто девальвирвал. Я абсолютной была и осталась ельцинист, я горбачевист. Никаким образом во мне это не сотрешь. Я не челночник, я не создатель мелких первых бизнесов, которые погорели. Я совершенно другое, понимаете? Для меня 90-е годы были прелестью, раскрепощением, почти стертыми границами в мире; могучей собственной востребованностью, конечно, запомнились. Огромные концерты в театре эстрады, регулярнейшие. Театр эстрады, где мой потрет висит рядом с портретом Махмуда Эсамбаева. Это смешно, но меня любил Борис Сергеевич Брунов, так сказать, художественный руководитель какой ни на есть советской эстрады в те времена. И там висел мой портрет. Едва ли он сейчас там. Это смешно: какая я страда и чего я деятель? Но ему нравился мой микроскопический московский мир. Но вытащить на эстраду, и увидеть, как соберется зал – и за собирался 15 лет подряд, не знаю, раз в два месяца хотя бы. А потом Политехнический музей. Еще 20 лет, понимаете? Ну, или в перекрытие с театром эстрады. Я делала, например, рождественские вечера, на которые собирались вот эти 500-700 человек, и мне было радостно… на то слово. Вот к вопросу о празднике – как мы отмечаем свою публикацию или еще что мы еще – выход винила… Тогда меня еще не осенило, а потом осенило, что наступает декабрь, и советский человек, подзамученный, позатертый, не факт, что съездивший в Болгарию — или куда мы там ездили? Куда у нас публика — мы, не мы, но ездили? В Турцию там, «всё включено», — чего у них там, в декабре-то? И я стала делать такие рождественские вечера, откуда-то поднахватавшись, честно говоря, чего-то там поднасморевши уже, уж не твердо зная, что, но во всяком случае, держа в уме эту картину из »Фанни и Александра» как минимум. Чтобы был праздник, что он был в домашнем стиле; чтобы ты своими руками поставила елку, чтобы около нее играли музыканты. Я еще привожу, чтобы у меня музыканты в фойе играли в Политехническом музее, скажем. И, конечно, руками мы в семье… быстренько в машину закидывали несколько ящиков спиртного, несколько ящиков с печеньем, с мандаринами. И чуть-чуть кормили, чуть-чуть подпаивали публику. Я делала такое рождество очень много лет, очень много лет… Мне по сию секунда забавно, возможно, или, наоборот, антипатично говорить, что ли, об этом…Ну, что мне? Я никогда не познакомилась близко со специальным подвидом людей, которые называют себя спонсорами. И ничего про это не знаю. Я делал только вручную это все. И мои дети раздавали эти мандарины или разносили эти рюмки. А потом это прекратилось. А мне так нравилось делать этот домашний праздник около своих песен. А.Ежов ― Вы говорили о таком лихом времени, преисполненном свобод, открытых границ. Когда вы поняли, что как-то всё… не скажу вспять идет, но… С.Крючков ― Наступает какая-то хмурь. А.Ежов ― Да, наступает другая формация или вы этого не ощутили до сих пор? В.Долина ― Ну, как не ощутили? Конечно, путинские годы. А.Ежов ― А прямо вот с двухтысячного года? В.Долина ― Абсолютно, безоговорочно. Были маленькие предвестники, но путинские годы – это гибель. Гибель человеческой тонкости, гибель хоть какого-то… ну, в нашей стране к слову «романтика» или «романтизм» принято относиться с кривой ухмылкой даже на культурной физиономии. Но я не тот, кто ухмыляется и не тот, кто терпим к этим ухмылкам. Это совершенно не так. Западный мир знает в этом толк сию минуту. Та назови случайному попутчику в электричке в Германии, в самолете в США – ты назови свое занятие пожизненное. Человек тебя спросит: «А чем вы занимаетесь?» А ты скажешь: сингер-сонграйтер». А тебя спросят: «Ой, и концерты даете?» А ты: «Да, и концерты даю». И спросят упавшим уже голосом: «И публикуетесь?» А ты: «И публикуюсь» Да человек просто задрожит! Ты увидишь, как он покроется потом – и немецкая старушка, и молодой парень в США, и девчонка во Франции. Да люди бледнеют и покрываются… по сию минуту. В электричке в пригороде, во Франции человек вздрогнет и скажет: «Ой, помню! У вас был этот… этот… как же? Нет-нет, фамилии не вспомню…». Ты: «Высоцкий?» — «Нет, нет. Этот хриплый… Не то, не то. Был намного тоньше, с такой повадкой, как наш Брассенс…». А ты, стараясь не падать голосом: «Окуджава?». – «Да, вот это странное слово…». Это просто обывательский человек, твой случайный попутчик. Попробуй сказать, чем ты занимаешься, в подмосковной электричке. А.Ежов ― Вероника Долина, автор-исполнитель и поэт была гостем программы «Разбор полета» сегодня. Спасибо вам большое, спасибо, что вы были с нами. Текст программы можно прочитать на сайте «Эхо Москвы», также всё переслушать при желании. С вами были Станислав Крючков и Андрей Ежов. До встречи через неделю! В.Долина ― Спасибо!

Ссылка на источник